Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Кристина сидела в прохладной, наполненной запахами новой мебели комнате сама не своя, в полной растерянности. Словно не у сестры сидела, а у какой-то чужой женщины, заставившей ее заключить сделку с совестью.

— Такова жизнь, Криста, — перевела дух Гедре. — Такова у меня жизнь, ни добавить, ни отнять. Каждый божий день без передышки. Во, руки дрожат… И не спрашивай почему. Да что я тут разохалась, — спохватилась она, подошла к серванту, разлила по рюмкам коньяк. — Не могу по-людски тебя принять, некогда. Давай выпьем,

Криста, давненько не видались.

Выпив, успокоилась, отдышалась, даже послала сестре улыбку. Улыбка была неестественной, словно лицо ее давно отвыкло улыбаться.

— Вот хорошо, что домой забежала, а то бы разминулись. Выпей, Криста.

Кристина отодвинула рюмку на середину стола.

— Не могу.

— Счастливая.

— Наверное. Тетя Гражвиле говорила, что ты у нее была, меня искала.

Гедре растерялась, с опаской глянула на дверь.

— Была, точно была и тебя искала. Зенонас привязался, все долбит и долбит — как так можно, говорит.

— Насчет чего он привязался? И что он долбит?

Гедре посмотрела грустно, смущаясь, вздохнула.

— Эх, Криста.

— Говори, говори.

Сестра потянулась за полной рюмкой.

— Точно не будешь? Чтоб не испарился.

Выпила до дна, спрятала пустые рюмки в сервант, уселась.

— Зенонас никак не может забыть про ту половину дома в Вангае. Говорит, надо бы продать.

— Продать?

— Так Зенонас считает. Да и я, как подумаю. Ты в нем не живешь, зачем держать без пользы.

— Тетя Гражвиле живет.

— Это правда, живет. Но у Виргинии есть такой план… Дома теперь дороги.

— Перестань, Гедре, — прервала Кристина.

Гедре снова посмотрела на дверь, потом — на часики на запястье.

— Думаешь, нужен мне этот… твой дом. Свой-то уже в печенках сидит. Сколько здоровья из-за него ухлопано. Думаешь, не понимаю, что от меня осталось? Скелет. Все на две смены да на две, а иногда еще ночное дежурство беру. Зенонас говорит — надо, надо… говорит, детям будет. А когда я сама передохну?

— Когда в гроб уложит, — сорвалось у Кристины.

Гедре не обиделась, только прижала к глазам сухую, будто щепа, руку, покачала головой.

— И я так иногда думаю. Мурашки бегут, Криста. Почему так дорого каждый день стоит? Дети еще маленькие, растут без присмотра.

Гедре еще сорока нет, а уже вся износилась, подумала Кристина, глядя на сестру, которая едва сдерживала слезы.

— А дети, когда вырастут, оценят, что работали как каторжные? Но опять, же, как подумаю: а живи мы в какой-нибудь тесной норе, разве было бы лучше?

Вдруг Гедре подняла голову, по-видимому вспомнив о чем-то, мрачным взглядом уставилась на Кристину.

— Слыхала, что твоя Индре… Где она теперь? — спросила с осторожностью, но этот вопрос будто столкнул с плеч ее собственные беды, казалось, ей даже полегчало.

Пальцы Кристины впились в подлокотник кресла, обтянутого

зеленым бархатом.

— Индре со мной, — с расстановкой ответила она.

— Что?

— Индре со мной, — повторила.

— Но мне же говорили…

Кристина подошла к сестре, положила руку ей на плечо. Гедре вздрогнула от этого прикосновения, оцепенела, потом схватила ее за руку.

— Мы правда когда-то были маленькими? — спросила она. — И я, и Виргиния? И все играли втроем? И сказки обожали?

Кристина молча глядела в сторону.

На улице, когда прощались, Гедре спросила:

— Так что мне Зенонасу сказать?

Кристина не поняла.

— Насчет этого дома. Зенонас насмерть меня загрызет.

— Ах, Гедре, Гедре… — уже удаляясь, ответила Кристина.

На тротуарах валялись листья, предвещая осеннюю слякоть, ветерок ворошил их, подкидывал, но Криста шла, ничего не замечая. Перед глазами мелькнули слова давнишней телеграммы: «Не откладывай, жду». Когда приехала, Гедре и Виргиния уже были в Вангае. Мать сидела на краю кровати, закутав плечи в шерстяной платок.

— Ты больна, мама? — спросила Кристина.

— Ничего путного. Хоть шевелюсь, и то спасибо.

— Такая телеграмма…

— Повремени, — как-то значительно подняла она руку.

На кухне хлопотала тетя Гражвиле, готовила обед. Гедре раскладывала на столе пузырьки, коробочки с лекарствами и все повторяла, как трудно было их достать, сколько пришлось побегать и все не с пустыми руками. Виргиния сидела в конце стола, у окна, изредка поглядывала на бежевую «Волгу» во дворике и твердила одно и то же:

— Маменька, я тебе который раз говорю: перебирайся ко мне, будешь жить без забот, ухаживать за тобой буду. Четыре комнаты, места хватает.

— Да хоть бы и у меня, мама, вот-вот свой домишко достроим, — не уступала Гедре. — Мой Зенонас говорит.

— Мне здесь хорошо, дочки, — прервала мать, долго слушавшая их речи. — Никуда я отсюда, никуда не тронусь… Только в гробу вынесут.

— Ну зачем ты так, маменька.

— Я такие лекарства привезла… В санатории не любому выдают, резолюция нужна.

— Да живи, маменька, хоть сто лет.

— Еще лекарства привезу…

Гедре и Виргиния наперебой утешали мать, златые горы ей обещали, только Кристина глядела молча, почти не раскрывая рта. Может, ее угнетал унылый день поздней осени или все сильнее овладевало предчувствие беды, ее неизбежности. Пыталась вспомнить мать радостной, смеющейся, весело поющей застольную песню. Увы, не смогла. После смерти отца, когда они остались одни, матери было не до веселья. А когда дочки подросли, перестали нуждаться в ее помощи, она стала на глазах угасать. «Что с тобой, мама?» — не раз спрашивала Кристина. «Устала», — отвечала она. Мамина болезнь — это ее бесконечная горестная дорога, и эти твои чудодейственные лекарства, Гедре, вряд ли… вряд ли…