Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Через сколько лет получили бы?

— Год бы прошел, два, и дали бы.

Она взяла руку Марцелинаса, осторожно, как фаянсовую посудину, сняла с груди, опустила ноги, посидела, уставившись в одну точку, и стала одеваться.

— Конечно, Криста, нелегкие это были бы годы, пришлось бы потерпеть.

Кристина одевалась, крепко сжав губы. Потерпеть… А коляску где поставишь, кроватку? Где пеленки повесишь? Где приляжешь хоть на минутку отдохнуть? Тебе-то хорошо, уйдешь в этот свой политехникум, на ночь нажрешься таблеток и будешь дрыхнуть, чтобы не слышать детского писка…

— На работу опоздаешь, — миролюбиво

напомнила.

— Сказал, что иду в министерство, а там можно и застрять.

— Я тоже сказала…

Переглянулись, как заговорщики.

— Хорошо живем, Марцелинас.

— Красиво живем, Криста.

Улыбка на их лицах переросла в горькую гримасу. Она достала губную помаду и застыла перед зеркалом.

— Седых волос все больше и больше.

— Не каждого седина старит.

Марцелинас встал за спиной у Кристины, взял за плечи, уткнулся лицом в волосы. Жест любви?.. Когда поднял голову, в его выцветших глазах блестели боль, неуверенность. Мысли его, казалось, витали где-то далеко-далеко.

— Видно, долго нам еще придется ждать, — покачала головой Кристина.

Его руки потяжелели, скользнули по ее плечам.

— Ты что-то сказала? — наконец очнулся он. — Ждать? Ну да, конечно. Завтра-послезавтра я поинтересуюсь, Криста. Я все время буду их тормошить, не давать покоя.

— Кто тебя будет слушать, ты же новенький. Скажут, поработай хоть пять годков, тогда поговорим.

— Нет, нет, Криста. Пять годков… С ума можно сойти. Но ведь люди получают хорошие квартиры, живут.

Она водила помадой по губам.

— Получают, живут.

— А почему мы?

— Вот-вот, почему мы?

— Чем мы хуже?

— Чем мы хуже?

Кристина тихонько вторила, и это передразнивание, которое она иногда себе позволяла, всегда Марцелинаса вышибало из равновесия. Сдерживаясь, он засунул руки в карманы брюк, отвернулся к окну, сгорбился.

— А может, я виноват? — покосился через плечо.

— А может, я виновата? — посмотрела через плечо и Кристина, и этот ее вопрос, теперь уже нечаянно совпавший с вопросом Марцелинаса, высек искру.

— Невозможно! Невозможно с тобой жить!

— Зато с тобой очень легко.

— Раз ты такая умница, скажи, на кой черт держишь квартиру в Вангае? Не моргай глазками, как невинная овечка, не играй. Мать оставила, вот и воспользуйся, чтоб не висела камнем на шее. Подай в газету объявление, вдруг кто захочет поменяться. Или продай, кооперативную купим. И будем жить как все люди. И кончится эта нервотрепка.

Кристина не прерывала его. Стиснув зубы, выслушала Марцелинаса, подождала, пока он замолкнет. Подождала еще минуточку и тогда звонко щелкнула замком сумочки.

— Я тебе не раз рассказывала про квартиру в Вангае, но, видно, у тебя короткая память. Повторю. Там живет моя родная тетя. Тетя Гражвиле. И она будет там жить, пока жива.

Марцелинас нажал на дверную ручку.

— Вот так-то, Марцелинас. Этой квартирой можешь больше не попрекать. Хватит с меня разговоров моих сестричек. По сей день в ушах жужжат.

Марцелинас тихонько выскользнул в дверь, тихонько, даже как-то осторожненько затворил ее. Тихими, едва слышными были и его шаги, когда он спускался по лестнице. Почему он в последние годы так затих, присмирел? Хоть иногда и хорохорится, как петух, захлопает крыльями да запоет, но песня обрывается неожиданно,

голос сипнет. Старость? Перевалило за сорок и уже выдохся, опустил руки, покорно склонил голову, стал ко всему равнодушен? Даже газеты и те не читает — пробежит глазами спортивные новости, программу телевидения и бросит.

Кристина швырнула в рот две таблетки, налила воды из крана, сделала глоток. Не только в ее сумке были лекарства — за стеклом шкафчика выстроились бутылочки, тюбики, коробочки в целлофане — успокаивающие нервы, навевающие сон, снимающие головную боль, лечащие гастрит, печень, горошины витаминов и таблетки для Индре: бледная, нервная, РОЭ — двадцать пять, гемоглобин — восемь. Бывает, возвращается из школы чуть живая. Трудный возраст созревания. Нет своей комнаты, возможности спокойно отдохнуть. В десять часов в постель ее не загонишь, пока родители не лягут, и она сидит. Да и спит как зайчишка под кустом. А когда ранней весной расхворалась, даже лекарства не смогли сбить жар, врачиха сказала: надо изолировать девочку, и только тогда увидела, что всего-то одна комната. Грипп уложил и Марцелинаса. Но ведь больной мужик хуже малого дитяти. Криста бегала, сбиваясь с ног, думала, что сама отдаст богу душу, потому что жар и ее сжигал изнутри, но разве могли улечься все трое…

Ах ты господи, стала все чаще вздыхать Кристина. Точь-в-точь как мать когда-то.

— …Я тебя спрашиваю, Криста… Уже который раз спрашиваю: ты правда так думаешь?

Ей хотелось бы скрыться. Не только от взгляда Марцелинаса, но и из этой клетушки с обшарпанными стенами, увешанными дешевыми случайными картинами, от этой жалкой, по одной штуке купленной мебели, от штабеля книг в углу… От всего… от всего мира она хотела бы уйти. Уйти от себя… От себя-то больше всего, поскольку уже довольно давно Криста ловит себя на том, что ее устами словно бы говорит другая женщина, утратившая покой, надежду, веру; женщина, которая сбитыми в многолетней схватке, окровавленными пальцами цепляется за скалистый берег и не может, ну никак не может больше оставаться Золушкой.

— Я ничего тебе не сказала, — не Криста — та, другая женщина отрицает, качает головой. — Я ничего не говорила, я просто думаю. Когда так… когда все вот так… человек может бог весть что выдумать…

— Но ты же намекнула, Криста…

— Я? Почему я? Не ты ли сам… добрых полгода назад…

Марцелинас откидывается на спинку стула, взгляд устремляет в окно, за которым ветер срывает покрасневшие листья клена, и сидит, выставив подбородок, склонив голову набок. Не так ли он сидел и полгода назад, когда Кристина открыла дверь комнаты. Только за окном тогда сияла весна, свежей зеленью блестела верхушка дерева, а в руках Марцелинаса была тоненькая книжица. Рука с этой книжицей бессильно лежала на коленях.

— Чего ты так?

— А что?

— Почему так сидишь?

— Сижу. Вот, — обернулся, двинул рукой с книжицей; рука была словно парализована.

Кристина взяла книжицу — коленкоровую папочку, поглядела и швырнула на угол стола.

— Диплом, — усмехнулась криво. — Диплом об окончании университета. Ну и что?

— Красный диплом.

— Ну и что с того?

— Ничего. То-то и оно, что ничего. А я когда-то верил. Думал, дадут в руки этот документ, и я буду работать, жить. Жить! Поняла? Человеку нужен огонь. А где он? Кто его погасил?