Осенняя охота
Шрифт:
В таверне Николая сидела за рюмочкой граппы Татьяна.
– Погода портится, – объявила она, – а мне еще до дома двадцать минут на велосипеде.
Ее ждал старый слепой муж, и Татьяне не хотелось домой.
– Это он сейчас старик, а был крепкий мужик такой, хозяин оливковой плантации. Я работала у него, собирала маслины. В девяностые сбежала с маленькой дочерью от голодной жизни, муж-алкоголик, без просвета, вот вы не знаете, что это такое – пьющий муж. Это горе. Это страх, это голод. У вас такой хороший муж. Красивый, ласковый. А детей нет?
–
– Что ж. – Татьяна поежилась. – Я забыла, что такое холод, хотя родилась в Мурманске. Белые ночи, северное сияние, снег, морозы под минус пятьдесят. Я даже зимой купаюсь в море: мне жарко.
Десять лет назад муж продал дело младшему брату, но Татьяна работает и у брата, и в гостинице. Без дела скучно. А дочь выросла, живет в Афинах.
Татьяна задумалась, ушла в прошлое.
– Вот, – вспомнила Анастасия, – это наш с Павлом запоздалый подарок на крестины.
– Прелесть какая! Вы молодчина! – Татьяна восторженно умилялась нарядам, но тут же загоревала: – А у хозяйки какое горе! Погиб внук в Афинах, а хоронили в соседней деревне: в местном храме чудотворная икона Божьей матери, у этой иконы его мать и вымолила. Ну, надо ехать, уже поздно.
Татьяна вскочила на велосипед, бодрая, легкая, понеслась к своему греку.
Анастасия вспомнила о матери, они ровесницы с Татьяной.
У матери давление с утра, больное сердце, лежит до вечера, плачет по пустякам, обижается. Все ее переживания касаются только собственной старости. Анастасия уезжала от матери с тяжелым сердцем и долго не могла разгрузить душу. В старости матери, как в Кощеевом яйце, хранилась игла и ее старости, и смерти.
Когда-то Настя приходила из школы после второй смены в темный и пустой дом – мама была на работе, – разогревала суп и ела без удовольствия, а потом наступал тяжелый темный час: казалось, что мама не придет и она останется одна в этом мире. Но мама приходила, а с ней и радость, и спокойствие: уроки сделаны, посуда вымыта, давай пить чай с конфетами.
И вот он, этот час, наступал на Анастасию всерьез. Они даже перестали ссориться, изводить друг друга. Старость съедала все чувства.
А еще два года назад они ссорились по-настоящему, горячо. Мать высказывала Анастасии, что та эгоистка, а та упрекала в эгоизме мать: «Оставляла меня у бабушки неделями, устраивая свою личную жизнь, а сейчас просишь меня – то массаж тебе, то в квартире убраться».
– Да, – сказала мать, – ты жалеешь только себя, ты привыкла так жить, саму себя обслуживать.
– Привыкла? То есть я сама выбрала это?
Мать поджала губы:
– Как ты со мной разговариваешь? Я тебя с рук не снимала, жопу подтирала.
– А скоро я тебе буду жопу подтирать.
– Я лучше отравлюсь, но не допущу этого.
Как тогда стучало сердце! Как она плакала, как жаловалась Павлу: «Разве я эгоистка? Разве я виновата, ведь она прямым текстом говорит мне, что я сама виновата».
Павел утешал: какие вы глупые. Давай Ирину Анатольевну завтра на чай пригласим. Ну ее.
И все-таки позвали. Пили чай. Анастасия
– Мама, ты любишь чай, попробуй с мятой и лавандой, успокаивает.
– Мне не надо, я и без успокоительных справляюсь.
Но тогда в той палате никого не могла видеть, кроме мамы, даже Павла.
Как мать смотрела на нее, как гладила ее ноги, руки, словно они вернулись в то время, когда Анастасия была младенцем. Мать выхаживала ее, как в первые дни жизни.
В номер ей хотелось зайти как можно тише, но от граппы кружилась голова. Анастасия перепутала выключатели и включила свет в комнате вместо кухни, в ванной уронила шампунь.
Она легла на краешек кровати. Павел лежал на расстоянии вытянутой руки, рядом, а мог бы спать где-то за тысячи километров от нее. Его тело она знала наизусть: изменение его очертаний в точных значениях на весах, волосы на груди, под мышками, родинки даже в самых интимных местах. Но о чем он думает, она давно не знала.
– Ты пьяная?
– Да!
– Тогда не дыши на меня.
– Ты меня любишь?
Ничего не ответил. Притворился, что заснул. А может, и правда заснул. Погладила его по спине, по волосам. Он лежал неподвижно, но его тело отзывалось, дышало по-другому. Он повернулся и поцеловал ее.
Анастасия проснулась в десять утра, Павла не было в номере. Он вернулся, когда она одевалась к завтраку. Где ты был? Ходил гулял, я взрослый человек, я что, не имею права. Анастасия не попросила Павла завязать завязки на спине, как обычно, когда надевала его любимое платье. Ей казалось, что Павел сожалеет, она чувствовала спиной его взгляд – любяще тихий, она обернулась, желая мириться, но Павел сидел за ноутбуком и не смотрел на нее. Мне поработать нужно, я уже позавтракал.
Анастасия не стала ни о чем расспрашивать, выпила кофе у бассейна, там же накрывали к завтраку. На одном из шезлонгов лежала книга. Анастасия подошла, посмотрела. Шведские буквы. Первое слово – осень, а второе она не вспомнила. В бассейне сосредоточенно плавал мужчина, от бортика к бортику. Анастасия ему улыбнулась, он помахал рукой.
Море было тихое и прозрачное, несмотря на предостережения Татьяны, и в нем так четко были видны маленькие рыбки, словно они отражались в зеркале. Вчера Татьяна вспомнила, что они называются барбуни, надо сказать Павлу, у Николая порция в сто грамм за восемь евро, а у рыбаков – за килограмм.
Чистый солнечный свет, словно рафинированное подсолнечное масло, лился над морем.
С пляжа унесли почти все лежаки, осталось несколько у прибрежного кафе. Анастасия попросила официанта отнести один на пляж. Отец с сыном лет восьми-девяти выкорчевывали из песка зонты. Конец сезона.
Мальчик что-то спрашивал детским нежным голосом, отец отвечал, она заснула под гул их голосов, а проснулась от смеха. Две девочки в одинаковых купальных трусиках и с одинаковой стрижкой играли в мяч, младшая никак не могла поймать и почему-то хохотала.