Ошибись, милуя
Шрифт:
«Пишу письмо, лети само. Лети, извивайся, никому в руки не давайся, а дайся тому, кто люб сердцу моему. Ожидая вас, проглядела все глаза. Если не забыли, приходите. О.».
Запах пудры — это приглашение в первое воскресенье нового месяца наведаться к Ефрему Староверу, куда Семен Огородов отнес прошлый раз добытый им динамит.
«Вот же навязалась, — с сердитой робостью подумал Огородов и, в мелкие клочья искрошив бумажку, бросил их в кухонное ведро. Но от рук уже стойко пахло пудрой, и он, все более раздражаясь, долго умывался. И опять за то, и опять динамит. Мастера чужими руками жар грести. Да нет,
Сели за стол с бабкой Лушей. Самовар празднично блестел, спесиво пыжился, узорчатая решетка понизу горела жарким накалом, сыпала искорьем. Семен Григорьевич был озабочен, говорил мало. Зато бабка вымачивала в кипятке крендели, пробовала их на зуб и все приступалась к постояльцу с разговорами:
— Она, Сема, почем же будет, десятинка?
— Разно. Где как. По нашим местам ежели — сходно, должно быть.
— То-то и оно-то, за морем телушка — полушка, да перевоз дорог. Нет, в братовых палестинах шибко не укупишь.
— Крестьянские банки помогут, бабка Луша. Ссуду можно взять.
— Это как в долг вроде?
— Совершенно так.
— Коли без обмана, отчего бы и не взять. А без обмана-то кто ж тебе даст. Нет, без обмана нельзя. На то она и банка.
Видя, что Семен с малой охотой ведет беседу о земле, бабка Луша заводит разговор на другой, веселый лад:
— А бедовый, с гармошкой-то какой был. Хошь, говорит, сыграю и спляшу. А мне забавно, вот и приглядываю, на свадьбу, должно, изготовился. Ай не пойдешь на свадьбу-то?
— Пожалуй, и не пойду. Да там и не свадьба, а так, посиделки. Не без вина, однако. Значит, пить надо, а пить неохота. У меня чтения накопилось.
— То-то я и гляжу, смурной ты. Это от книжек. А ведь там небось девки будут?
— Куда ж без них.
— Ведь только подумать, книжка слаже девок. Да ну-ко их к лешему, этих девок, — вдруг машет она рукой и смеется. — Они тоже извяжутся, не рад станешь. Ой, надоела я тебе со своими пустяками. Да погоди вот, уйду сейчас. Поповская кухарка Агния посулилась закваски хорошей дать. Вот и пойду. Пошли ей, господь, здоровья, она мне за спасибо даст.
Зарекаясь молчать, бабка Луша все не могла остановиться, так и ушла с благодушным ворчанием, только в сенках грозно затопала ногами на чужого кота, навалившегося ходить в бабкин чуланчик:
— Ух ты, низверг. Вот я тебе…
Уж который день Семен Григорьевич Огородов жестоко переживал боль потери: и чем больше, чем острее страдал он, тем меньше верил в нелепую, бессмысленную гибель Зины. Она упрямо стояла перед ним живая, милая, бодрая, увлеченная счастливыми видениями в то светлое утро, когда они плыли на пароходе. И не знала она, не ведала никаких примет, что живет последние дни, делает последние шаги по земле. «Святой борьбой за правду называют террористы свою кровавую работу, — думал Огородов. — А верят ли они сами-то в святость слов своих, если посылают на муки и гибель доверчивые души, нагло обвороженные и обманутые? Нет, я должен пойти к Ефрему Староверу и высказать ему все, что знаю об Егоре Егорыче. Я скажу, да и как не сказать, — волновался Огородов, — я скажу ему, ведь этот Ефрем должен знать, с какими людьми он связан. Он тоже из мужиков и тоже небось обманут, как все вокруг них простодушные люди. Да уж лучше самому страдать и самому погибнуть, чем обманывать других. Пусть он передаст Егору Егорычу, что я ненавижу его, ненавижу его товарищей и никогда
XXI
Дождавшись первого сентябрьского воскресенья, Семен Григорьевич пошел к Ефрему Староверу, который жил у богатого купчины, исправляя две должности: зимой истопник в купеческих хоромах, а по теплу караульный в саду и огороде. Все лето жил он в старой бане на задах усадьбы, у речки Теклицы, где глохла черемуховая и крапивная непролазь. С тех пор как купчина погнался за модой и завел в своем доме ванну, а прислуга наохотилась бегать в номера, старую баню запустили. В ней уже не пахнет мыльными ополосками и дымом, так как Ефрем выбрал из нее и заменил старый пол, выломал полок, выбелил стены.
Сам Ефрем из смоленских староверов, много лет пилил на стороне тес маховой пилой, но в родной деревне держал небольшой надел и в страду управлялся как крестьянин, но, похоронив жену, отступился от земли вовсе и окончательно осел в городе. Он до того вымотался на тяжелых работах, что весь высох и обхудел от коленок до хрящеватых ушей. Кожа на его лице и шее сморщилась, задубела в отделку и казалась крепче голенища его яловых сапог. Теперь Ефрем городской житель, однако преданно держится деревенских замашек: рано встает, все время занят делом, курит вонючий самосад, а на людях, конечно, не болтлив. Дворник, кучер и конюх не считают его за своего человека, потому что он с ними не водит компанию: не скидывается на шкалики, не дуется в подкидного в конюховке, а главное — почитывает газетки. Дворник, с тугой спиной и низким задом, похожий на бабу, трескуче высморкавшись в холщовый передник, утверждает:
— У Ефрема нутро в скраде, потому он староверный. А у них как, у староверов-то: пить подаст и после тебя чашку выбросит, чтобы не поганиться.
— Нелюди, — поддакнул кучер, молодой, с бритым и обтесанным затылком.
Вмешался конюх:
— Какой он вам старовер. Они не курят, а этот бесперечь жгет табак. А вы — «старовер».
— В городу все испакостились. Чего уж там. Опять же компанию водит с кем? Со своими. И без вина — вино на дух не допущают.
— Я и говорю, нелюди.
А к Ефрему действительно по воскресеньям наведывались гости, и приходили всегда от реки, огородами. Любивший выслеживать их дворник ни разу не видел, чтобы они бражничали, горланили песни, ссорились, зато опоражнивали не по одному самовару.
Когда пришел Огородов, Ефрем сидел на крыльце бани, под козырьком, и натягивал на деревянную колодку переда сапог. Ополоснув руки в ведре, где мокла кожа, он вытер их о передник и собрал свою работу. Снял передник, прикрыл им верстак с инструментом.
— И молодец, что пришел. Уж знамо. Пойдем-ка посидим на солнышке, а здесь так и сквозит поясницу. Все сижу и все думаю, и чего это я сижу тут на сквозняке. Сегодня посулился сам. Знамо. Гость редкий. Крендельков я припас от Прохорова. Славно варит их эта шельма, Прохоров.
— И мне бы увидеться с ним. С Егором-то.
— Вишь ты как, значит, зверь на ловца. Ступай за мной. На скамеечке посидим. Возле купаленки так-то славно, а потом за чаек. Послал бы, говорю, господь тепла, ведь яблоки совсем не дошли. А так что ж, что есть они, что нет. Трава травой. — Проходя мимо яблони, он тряхнул отягощенный незрелыми плодами сук: — Гляди вот, хоть бы одно отпало. Года три тому к этой поре сами осыпались. А уж вкусны-то были — что мед. То-то и есть, год на год не приходится.