Ошибись, милуя
Шрифт:
— Выдь-ко на улку. Заказывали.
— Кто опять?
— Вроде и не знаешь.
Сима вздернула губки, но поднялась и пошла к двери — ребята хотели было остановить ее, да она как глянула, так и срезала, понимай, не до шуток ей.
А Миленький ухватил Секлетею за кожушок, притянул к себе:
— Каково бегаешь, Секлета?
— Господь милует, Яша, андел ты мой.
— Кто ее опять? — Яша повел глазами на пустое место, где сидела Сима.
— Да нешто мне знать.
— Може, закуришь?
— Балуешь старуху, андел мой.
Миленький вытряхнул из пачки кончик папиросы, однако Секлетея изловчилась защемить две, зажала
— Энтот опять, спрашиваю?
— Попересы, андел мой Яша, скусные жгешь. У землемера еще такие-то.
— Угощал, что ли?
— И-и, касатик, иде ему. Это ты, Яша, чисто князь, — бессвязно льстила бабка. — Князь. На какую глянешь, та и грязь. Прямо-тко.
На улице темень. От сырой земли совсем ничего не видать. Ногами нащупывая ступеньки, Сима спустилась с крыльца, постояла на мостках, привыкая к потемкам. В избе заиграла гармошка и затопали каблуки; стены вздрогнули; в окне замельтешили тени.
От стены амбара отделилась фигура, и Сима узнала Петра Огородова, пошла навстречу.
— И не заходишь. Все украдкой, будто ворованное делим.
— Зайду, и опять драка. Ведь надоело уж все. И не ходить бы вовсе.
— И не ходи. Кто зовет.
— Я бы век не знавал ваши Борки, да ты…
— Чем они не угодили, наши Борки?
— Говорю, век бы не знавал. Без тебя, Сима, извелся весь. Как подумаю, что ждать до осени, умереть бы на эту пору.
— А мне поплясать гораздо охота.
— Небось с Миленьким?
— Ай плохой парень?
— Я в Межевом, ты здесь. Не кончится это добром.
— Еще ничего не было, а ты уж о конце.
— Пойдем к церкви, посидим на бревнах. — Он начал расстегивать пуговицы суконной тужурки, чтобы накрыть ею Симу. Но та ладони свои положила на его руки:
— Не надо, Петя. Да только что гармошка пришла. Ведь слышишь? А мы куда-то…
— Измучила ты меня, Серафима.
Сима не любила своего полного имени: оно казалось ей старушечьим, а кто называет ее так, тот хочет обидеть ее.
— Ты никогда не хочешь побыть на людях, все бы по зауголкам, — уколола его Сима и тоже обидела.
— Ну и ступай к своему Миленькому, любуйся напоказ. Тебе это нравится. Я знаю, иди и любуйся.
— И буду. Не запретишь. Назло буду.
— И ступай.
— И пойду, — Сима повернулась и решительно направилась к крыльцу.
— Иди, иди, — вслед ей сказал Петр и тут же бросился останавливать, взял ее под руку, но она, подняв локоть, отстранилась и ступила на крыльцо. Он опередил ее на ступеньках, стал в дверях сенок:
— Сима, ягодиночка, погоди. Ну что я такого-то сказал? Скажи вот, скажи. Как хочешь, так и сделаю. Ну, виноват, считай. Ведь ждал больше недели. Шел через лог. Один. Взял бы тебя всю и разорвал на части. То-то и есть, что от одного твоего голоса становлюсь пьяным. А сегодня с утра, как подумал, что увидимся, весь день во хмелю вроде… себя не знаю.
Сима, дочь крепкого, зажиточного мужика, собою приметная, вальяжная, от парней не знает отбою и, можно сказать, зарылась в них, оттого, вероятно, и не может понять, что такое любить. Яша Миленький нравится ей силой, ростом, своими дерзкими глазами. Она знает, что Яша, таясь за высокомерием, ревностно следит за нею, и по одному ее словечку — зашибет любого. Для нее лестна эта его грубая преданность и вместе с тем опасна, так как у Яшки ничего нет за душой, кроме лихой готовности:
И совсем другой Петр Огородов. Он скромен и застенчив, часто краснеет от своей застенчивости, задумчив и вдруг чем-то опечален. И Сима, презирающая робких, на межевских кругах ни разу не приметила его. И вдруг ни с того ни с сего боровские девки заладили поговаривать о Петре Огородове из Межевого, красивом и развитом парне, который выписывает газетку, читает книжки, а по одной из них сам выковал в кузнице соломорезку и теперь запаренной соломой кормит свиней. И наконец, в доме Угаровых как-то по осени ночевал землемер из Туринска и при Симе похвалил Петра Огородова:
— Парень с головой. Все расчеты сам делал.
И Сима внезапно вспыхнула острым интересом к Огородову, немного стыдясь своего любопытства и оправдываясь тем, что этот квелый парень не коснется ее души. Познакомились они в Межевом на свадьбе у Симиной двоюродной сестры. Петр был вторым дружкой у жениха, и ему приходилось занимать, веселить гостей. Он заказывал музыку, приглашал к танцам, сам выходил на круг то с одной, то с другой. Сима видела, как он, поскрипывая сапожками, водил свою даму, плавно и бережно, держа ее за самые кончики пальцев. Когда же приходил черед кружиться, он надежным и ласковым движением руки обнимал даму за талию, едва касаясь ее только ребром вытянутой ладони, и делал глубокий красивый шаг в ее сторону. Обороты у него были легкие, полные, с широким выходом из круга, и девушка в его руках свободно откидывалась, горя счастливым румянцем и улыбкой. Иногда он пропускал такты, как бы предупреждая свою даму о предстоящей фигуре, и Сима чувствовала, что ходить с ним в паре легко, просто, увлекательно. «И пригласил бы, — ворохнулось у ней в сокровенной глубине, но гордый и упрямый голос возразил: — Хочу и хочу, чтобы подошел, а подойдет — откажу».
Пригласил он ее на кадриль, и она, забыв о своем намерении, вышла, только ни разу не удостоила его своим текучим взглядом. В последней фигуре, когда надо было взяться за руки и, разводя их в стороны, сойтись грудь к груди, Петр сказал внятно и твердо прямо ей в лицо:
— Теперь я буду молиться, чтобы ты вечно думала обо мне.
Сима лениво поджала тонкие губы своего маленького рта и усмехнулась:
— Слыхали уж.
Она доверяла себе, надеясь на себя и думая, что посмеивается над парнем, стала ходить на свидания к нему. И так как он был всегда откровенен, то Сима не могла не верить ему и, оставшись одна, слово в слово вспоминала его сладкие речи, гордилась, а в глубине души ждала еще кого-то, перед кем у ней сами по себе подломились бы колени. Петр всегда чувствовал пробегающий между ними сквознячок, нередко вспыхивал, сердился, однако давным-давно сжился с мыслью, что Сима суждена ему. А то, что она задачлива, так при ее-то красоте можно ли быть иною.
Заступив Симе дорогу в сенки, Петр заговорил с настойчивой мольбой:
— Давай же положим отныне, будто мы засватаны и ни до кого нам нет касательства. Али тебе мало моих слов, моего обхождения?
— Мало, Петя. Да вот мало же. Я прямого тебе еще ничего не говорила, а ты уж готов затворить меня от людей. А мне, говорю, на люди охота, не понимаешь, что ли. Не нагулялась я. Плясать хочу. Петь. Чтобы меня все видели. Много ли ее, воли-то, боже мой! В девках-то только и покрасоваться. Пусти давай.