Ошибка господина Роджерса
Шрифт:
– Яволь. Безработный.
– Давно?
– спросил я.
– А?
– не понял австриец.
– Айн, цвай, драй?..
– Я опять стал загибать пальцы.
Он, как я понял, ищет работу два года. И каждый день после посещения биржи труда бродит по фирмам и домам, а всю остальную часть дня просиживает в парке. Я поинтересовался его семьей.
– А-а. Поньял. Драй.
– Незнакомец показал три пальца.
– Трое?
– Яволь. Три.
– А живете как?
– задал я совершенно глупый вопрос,
– Плёхо.
– Дом есть?
– Дом?
– не понимая моего вопроса, повторил
– Хауз, хауз, - вспомнил вдруг я это слово.
– А-а. Дом?! Плёхо. Кап-кап. Понимайт? Дети больной.
– Течет?
– Я, я, течьет. Хозянь скоро выйгоньят мьеня.
Странный человек... Комната протекает, а он дремлет в парке. Жильцы меня бы из-под земли вытащили.
– Надо ремонт сделать, - посоветовал я.
– Ремонть? Нет денег.
– Сколько комнат?
– Айн, маленько, плёхо. Понимайт?
– Одна?!
С ума сойти!.. От шикарной обстановки, в которой я жил у Зори, от роскошных ресторанов и комфортабельных машин я, вероятно, совсем ослеп.
Этого безработного я встретил в центре города.. На окраинах мне побывать так и не довелось.
Вдруг в голову пришла простая мысль: почему Роджерс и Зоря так меня оберегают от встреч с рабочими? Может, они считают, что это неинтересно? Я ведь приехал в гости, отдыхать.
Мои мысли прервал мой собеседник. Он вынул из кармана маленький сверток, развернул его, осторожно взял бутерброд с колбасой, аккуратно разломил пополам.
– Пожальста.
– Он протянул мне половину.
– Спасибо.
– Я был растерян, растроган.
Он стал уговаривать. Но я наотрез отказался, понимая, что, кроме этих крох, ему больше ничего сегодня не предвидится.
– Сыт. Очень сыт...
– Я провел ребром ладони по горлу.
Этот жест его убедил, и он стал завтракать один. А может, это был уже обед?! Ел он осторожно, поддерживая на весу ладонь, чтобы поймать каждую крошку хлеба. Так мы ели в годы войны.
– Сколько вы зарабатывали, когда работали?
– спросил я незнакомца.
Пришлось несколько раз повторить вопрос и объяснять, показывая деньги, прежде чем он меня понял,
– Четыре тысячи.
– Так это же огромные деньги... На них можно здесь всего накупить, чего душа пожелает...
– Пожелайт?!
– перебил он меня.
– Хауз - две тысячи, налог, медицина - больше тысячи. Дочь болеет... Отшень... Операция...
Честно говоря, я слышал уже, что оплата за квартиру и медицинское обслуживание здесь стоит больших денег. Но не предполагал, что так дорого.
Закончив свой скудный завтрак, он скомкал бумагу и бросил в урну. Потом встал и протянул мне руку. Я тоже поднялся... Пожал ею твердую, шершавую ладонь крепко, будто давнему другу.
– До свидания, геноссе, до свидания.
Он, сутулясь, пошел по аллее в сторону памятника Бетховену. А я еще долго сидел в тихом парке. Потом медленно поднялся и пошел по пустынным аллеям. Я брел куда глаза глядят и наконец очутился за парком, в узком, сыроватом переулке. Странно, что в таком красивом городе могут быть такие грязные, захламленные переулки.
Первое впечатление о Вене уже сложилось. Роджерс и Зоря сумели в прошлый раз преподнести как надо австрийскую столицу. Сейчас я тревожно озирался по сторонам. Нет, меня не испугала мысль,
В переулке было мало прохожих. У небольшого, видимо дешевого, магазинчика стояла женщина с маленькой девочкой.
Одеты они были бедно, но чисто. Поэтому я, не обратив на них внимания, хотел пройти мимо. Но девочка протянула ладонь и что-то сказала.
Я торопливо вытащил деньги... Ладонь у девочки была холодная и влажная, а лицо бледное, болезненное.
Не слушая слов благодарности, я торопливо зашагал из переулка. Мне стало стыдно.
«Отец в Вене... Что он делает сейчас в этом чужом городе, среди чужих людей? Да, именно среди чужих. Кто его там окружает? Как он там ведет себя? Трудно сразу поверить запоздавшим родственным порывам своего дядюшки. Где же он был раньше? Не кроется ли за этим что-либо дурное? Правда, заболеть всякий может. Присланная справка подтверждает это. Вроде бы все логично. Но из головы не выходит рассказанный чекистом на лекции случай... Я о нем рассказала отцу. «Ерунда все это», - ответил он. Я подумала сейчас о нем. Как-то он там... Что-то тревожно на душе».
Дома меня ожидала встревоженная Фани.
– Загуляли что-то вы, Алексей Иванович. Я уже начала беспокоиться.
– Все в порядке, Фани, спасибо, вы очень внимательны.
– А настроение у вас изменилось. Вы чем-то взволнованы?
– Вы правы. На меня удручающее впечатление произвела встреча с безработным в парке и особенно... с больной девочкой... и вообще... что-то мне не по себе.
– Алексей Иванович! Странный вы человек! Где их нет, безработных? Разве в России нет этих, как их там называют, побирушек? Все это мелочи. Это не должно вас волновать. Ваш брат живет хорошо и вам помогает. А что еще нужно?
С ней трудно было разговаривать. Она явно не понимала меня. Фани удивленно пожимала плечами. И я решил прекратить разговор на эту тему.
– Да, да, Фани... Вы правы... Может, лучше дадите выпить?
– Ее нужно было чем-то отвлечь.
– Вот и хорошо, Алексей Иванович. Конечно, я вам сейчас приготовлю.
– И она выбежала на кухню.
В этот день я рано лег спать, словно предчувствовал, какое напряженное завтра меня ожидает.
Роджерс больше не откладывал свидания. Он появился, как и обещал, и увез меня в Бургенланд дегустировать австрийские вина. Чистенький, ухоженный, зеленый городок, каких здесь немало, ничем не был примечателен. Запомнился мне винный погребок, напоминавший бочку, где по стене разместились столики на троих человек в виде маленьких бочонков с такими же стульями. Под сурдинку магнитофон играл вальсы Штрауса. Мягкий свет, исходивший как бы из стен, создавал интимную обстановку. Здесь я впервые узнал и попробовал, что это за штука глинтвейн. Горячее вино. Стоящее питье. Особенно когда продрогнешь, И все же не сравнить с нашей водкой.