Ошибка Либермана

Камински Стюарт Мелвин

— Я поем лимскую фасоль, — отозвался Эйб, черпая ложкой сдобренную маслом фасоль. — Видишь, я ем. Что значит — «как обычно»? Он завел другую женщину? Он принимает наркотики? Он бьет ее?

— Ты слишком долго работаешь в полиции, — заметила Бесс.

Либерман серьезно поразмыслил над ее заявлением и принялся за второй бокал вина.

— Нет, — продолжала Бесс. — Он недостаточно зарабатывает. Она хочет снова пойти работать. Ну и все такое.

— Все такое, — повторил Либерман. Он отломил кусочек халы.

—

Эйб, ты эхо или отец?

— Я слушаю, — сказал Либерман. — Я слушаю и макаю халу в чудесный соус. Видишь? Макаю халу, ем и пью хорошее вино. Я предвкушаю мирный вечер с моей женой. И жду, когда ты мне скажешь, что ты хочешь, чтобы я сделал.

— Поговори с ней, — попросила Бесс. — Она тебя послушает.

— Она не слушает меня, Бесс, — сказал Эйб. — Просто позволяет мне говорить. Принимает серьезный вид. А потом поступает по-своему. Такой она была в шесть лет. Такой и осталась, когда ей тридцать шесть.

— Тогда пусть она поговорит с тобой, — предложила Бесс.

— Это она всегда может сделать, — отозвался Эйб.

— Позвони ей, — попросила Бесс.

— Завтра, — сказал он с улыбкой, поднимая бокал за здоровье жены.

— Завтра может быть слишком поздно, — возразила Бесс. — Но если ты говоришь «завтра», пусть так и будет. Если ты слишком устал…

— Я говорю «завтра», — сказал Либерман.

— Что хочешь на десерт — рисовый пудинг или морковный пирог?

— На десерт я хочу тебя, — объявил он, смакуя вино.

— Посмотрим, что ты скажешь попозже, — сказала Бесс, качая головой.

— В таком случае, — сказал Либерман, — я буду и пудинг, и пирог.

О Лайзе и Тодде больше не говорили. Но Либерман знал, что если он не позвонит дочери на следующий день, то заплатит за это, встретив отпор в следующую ночь. «Тема» встанет между ними, как ухмыляющийся гном.

Они вместе помыли посуду, и Бесс перешла к другой теме, которую Либерман считал еще более неприятной, чем перспектива поговорить с дочерью о ее семейных проблемах.

— Ты подумал об этом? — спросила Бесс, вытирая тарелки.

— Об этом? О чем об этом? — поинтересовался Эйб, хотя прекрасно знал, о чем идет речь.

— О переезде, — ответила жена. — В Скоки. В симпатичную квартиру с одной спальней в кондоминиуме.

— Я полицейский, Бесс. Я должен жить в городе.

— Ты можешь уйти на пенсию — имеешь полное право. Вымой эту тарелку еще раз. Смотри, вот здесь. Это жир.

Он взял тарелку и погрузил ее в мыльную воду в раковине.

— Три года, — сказал Либерман. — Потом поговорим о пенсии.

— Наш район меняется, — заметила Бесс.

— Всё везде меняется. Скоки тоже меняется, — сказал он. — Мне нравится район, нравится дом. И куда мы поместим Барри и Мелиссу, когда они приедут погостить? Будем стелить спальные мешки на полу в гостиной?

Бесс и Эйб жили в доме с двумя

спальнями на Джарвис-стрит почти тридцать лет. Они оба знали, что могут продать его за сумму, в восемь раз превышающую цену, за которую купили, и переехать в безопасный район, в новую квартиру с одной спальней в Скоки, да еще неплохие деньги останутся на поездку в Израиль — ее долго обсуждали, но Эйбу совсем не хотелось туда ехать. Либерман был уверен: рискни он сказать жене, что готов рассмотреть возможность переезда, она может и передумать. Большинство их друзей переехали из этого района, но многие еще остались. Когда он сдастся, она, возможно, откажется от этой идеи…

— Перемены пойдут нам на пользу, — сказала Бесс.

— У меня весь день перемены, — отозвался Эйб. Он домыл последнюю кастрюлю и потянулся за полотенцем, чтобы помочь Бесс вытереть то, что оставалось в сушилке. — Преступники занимаются тем, что все меняют. А мне нравится приходить домой, зная, что все по-прежнему, как всегда, ничего не изменилось.

— Мы еще поговорим об этом, — сказала Бесс. Она коснулась его щеки, он почувствовал сладкий запах от ее пальцев и подумал, что если она будет так упорно добиваться переезда, то в конце концов одержит победу. Оптимальная тактика для него — тактика проволочек.

В семь вечера они пришли в синагогу Мир Шавот на Калифорния-авеню, всего в четырех кварталах от их дома. Это было достаточно рано, чтобы занять хорошие места до начала субботней службы. Перед входом Бесс поправила кипу на кудрявых волосах Эйба. Она поздоровалась с Розенами, поднимавшимися по лестнице вслед за ними.

— Он рассказал тебе о своей подружке? — спросил Гершл Розен у Бесс, когда они проходили через двойные двери.

Гершл подмигивал, Гершл ухмылялся, Гершл, подумал Эйб, заслуживает, чтобы ему дали по веснушчатой шее.

— О которой из них?

— О латиноамериканке с Манхэттена, — ответил Гершл, жена которого смущенно смотрела на Бесс. — Прямо мексиканский вулкан. Приходила сегодня к Мэйшу, разыскивала Эйба.

На стенах коридора, ведущего в молельный зал, висели карандашные рисунки учеников еврейской школы, изображающие сцены из Библии. Лайза в детстве ходила в эту школу при синагоге. Ее рисунки, четкие, аккуратные, некогда тоже висели в этом коридоре. Интересно, подумал Эйб, куда все они подевались.

— Она — наш информатор, — сообщил Либерман. Он кивал на ходу знакомым, узнавая их среди паствы, численность которой сокращалась. Мимо них в сопровождении жены и матери прошел Резник из магазина скобяных товаров. Он помахал Эйбу рукой.

— Я не ревнива, — сказала Бесс, сжимая руку мужа. — Сара, у твоего мужа грязные мысли.

— Ты мне будешь рассказывать, — отозвалась Сара. Она покачала головой и втащила Гершла в синагогу.

— Эйб, — спросила Бесс с улыбкой, — ты что, загулял?