Ошибка Марии Стюарт

Джордж Маргарет

Тем вечером они исполняли французские песни, которые Босуэлл знал в совершенстве, предавались воспоминаниям и сдержанно беседовали. Все казалось мирным и безмятежным.

На лестнице, ведущей в их комнаты, Босуэлл смог наклониться к ней и прошептать:

– Будьте вдвойне осторожны. Теперь мне известно, что Леннокс вступил в сговор с влиятельными силами на континенте. Он тайно получил деньги от Папы Римского, и сюда прибыл некий иезуит с секретным поручением.

– Но я католичка, – прошептала она в ответ. – Зачем

Папе строить козни против меня? Должно быть, это неверные сведения.

– Нет. Согласен, сначала они могут показаться странными, но…

Лорд Ливингстон подошел к ним, подробно расписывая свои апартаменты и одновременно извиняясь за них.

– … Прошу прощения, они могут показаться слишком тесными, но новые покрывала только что доставили из Парижа. Уверен, они вам понравятся…

– Я не сомневаюсь, – ответила Мария. Ей снова стало нехорошо, и она хотела поскорее лечь. С другой стороны, ей нужно было дослушать Босуэлла.

Но его вежливо препроводили в другое крыло дома, и им пришлось расстаться.

Когда Мария вытянулась на кровати и закрыла глаза, пытаясь отдохнуть и успокоить неприятное чувство в желудке, Мэри Ливингстон пришла пожелать ей спокойной ночи. Она немного помедлила, стоя в изножье постели, и при виде любимого и знакомого лица у Марии отлегло от сердца. Ей хотелось откровенно поговорить с Пышкой, но когда она подумала об этом, то поняла, какая пропасть отделяет ее от всей прошлой жизни. Она не могла довериться Пышке и любому из тех, кто знал ее раньше. Не осталось никого, с кем она могла бы поделиться своими тайными мыслями. Никого, кроме Босуэлла.

Без него она осталась совершенно одна.

Они расстались ранним утром. Босуэллу предстояло вернуться в Эдинбург, а потом обратно в Крайтон, а Марии – проехать еще двадцать пять миль до Глазго. Лорд Ливингстон вызвался сопровождать ее и занял место Босуэлла.

По мере того как они продвигались вперед по зимнему ландшафту, все глубже проникая на враждебную территорию Леннокс-Стюартов, Мария испытывала растущее беспокойство. Западная часть Шотландии имела другие порядки и собственных вождей.

По пути они обогнули высокие земляные валы – остатки второй римской стены, носившей имя Антонина, теперь полностью заросшие кустарником. Мария ощутила гнетущую печаль, когда вспомнила, что Дарнли когда-то интересовался древнеримскими руинами. Когда-то он интересовался многими вещами… или ей так казалось.

Неподалеку от Глазго их встретил Томас Кроуфорд, слуга Ленноксов. Его появление напомнило Марии – как будто это могло смягчить оскорбление, – что его хозяин не пожелал лично приветствовать ее.

Трус! Где он? Скрывается в своих покоях в замке Глазго и грызет ногти? Или он просто издевается над ней? Она не могла скрыть презрительный тон, когда сказала:

– Ни у кого нет лекарства от страха.

– Милорд не боится за себя, –

ощетинился Кроуфорд. – Он опасается лишь холода и недобрых слов в адрес его сына.

Что за неприятный и гордый тип этот Кроуфорд – впрочем, каков хозяин, таков и слуга.

– У вас есть другие поручения? – спросила она.

– Нет, – признался он.

– Тогда вы свободны, – сказала она и велела своему эскорту объехать его и следовать в Глазго.

Городок, раскинувшийся на берегах реки Клайд, имел вполне невинный и приветливый вид, когда они приблизились к нему. В центре находились замок, собор и примыкавший к нему дворец архиепископа, пустовавший с тех пор, как архиепископ Битон обосновался в Париже, и после того, как Нокс и его сторонники семь лет назад одержали победу. Именно туда направилась королева, когда заходившее солнце окрасило воды Клайда в алый цвет.

XXIV

Дарнли вертел в руках перо. Когда он лежал в постели, горестно размышляя о жестокости Марии по отношению к его собственным чистым помыслам, его охватило внезапное желание сочинять стихи. Он поднялся с мокрых простыней, провонявших потом, и кое-как устроился за маленьким столом. Его слуга Энтони Стэнден моментально оказался рядом, готовый уговаривать хозяина лечь обратно в постель, но вместо этого получил приказ принести перо и чернила. Энтони привык слушаться немедленно и не задавать никаких вопросов – это качество Дарнли больше всего ценил в нем.

Теперь Дарнли, облаченный в ночную рубашку, поверх которой он набросил на плечи меховую полость, сгорбился за столом, размышляя о стихосложении.

– «Радость»… какая рифма, «сладость»? «Не сознавая свою радость, они вкушали эту сладость»… Нет. «Младость»? «Но обожая твою младость»… «Гадость»? Ах…

Он уставился в пространство и позволил словам возникать в своем воображении и выстраиваться стройными рядами, как солдаты. Как замечательно было обладать поэтическим даром! Ах… вот оно.

Он выпрямился и начал писать.

Пусть мысли мучают меня,И время замедляет ход,Пока сижу я у огня, —Всему наступит свой черед.В ошибках горьких не винюСебя, влюбленных всех времен;Чем ближе подхожу к огню,Тем больше опаляет он.

Безупречно! И сразу же, как по волшебству, возник следующий стих:

Любовь жестока; для нееНет ни забвения, ни сна,Словно кинжала остриеПронзает сердце мне она.Когда…