Ошибка молодости (сборник)
Шрифт:
Тома прожила в Орске три года. Три года тоски, нищеты, скрипучих полов и мышиного писка за шкафом.
А потом решила – хватит. Наверняка все успокоилось. Все прошло, и все всё забыли. Можно ехать домой. Сколько там осталось молодых годков впереди? Тьфу и обчелся. А жизнь еще надо попытаться устроить. Жизнь у человека одна.
Тома с трудом провернула в замке ключ. Открыла дверь, зашла в квартиру и опустилась на стул. Сидела так до вечера, глазами в одну точку.
Квартира была пустая. Ни люстр, ни ковров, ни мебели, ни посуды. Голые стены, рассохшийся
Можно было бы сказать – стерильно, если б не грязь, подтеки и спертый запах водки, пыли и тухлятины.
Долго не думала – все понятно. Папаша. Больше некому. Замки не взломаны, просто подобраны ключи. Его почерк. В почтовом ящике увидела письмо от матери. Та сообщала, что освободилась и «нашла свою судьбу» – вольняшку Федора Иваныча, человека хорошего и душевного. Посему жить остается там, в Мордовии. Работать будет в пекарне. Иваныч – руки золотые и человек золотой – строит пятистенок. К зиме, дай бог, заселятся. В планах хозяйство, огород, корова, куры. А «в столицу эту проклятущую» ее теперь и калачом не заманишь. Не город – жерло адское.
Звала в гости. «Хоть и стерва ты, Томка, последняя. Ни письма матери, ни весточки. А как там папаша? Не сдох? От всей души ему этого желаю. От всей своей измученной невзгодами души».
Томка письмо порвала. Поревела с полчаса и принялась за дело. Вызвала слесаря из ЖЭКа, поменяла замки. Нашла маляров и паркетчика. Сдала в ломбард все свои цацки, спасибо Лео. Хватило и на скромный ремонт – главное, чтобы чисто, – и на скромную мебелишку: диван, телевизор из проката (новый не достать), холодильник «Саратов», подержанный, по объявлению из рубрики «Мебель на дачу». И как-то надо было жить дальше.
Про диплом свой она и не вспоминала – понимала, что работу по специальности вряд ли найдет. Да и не для нее это: за копейки и от звонка до звонка. А там – все семейные, с детишками. Да и общаться ни с кем не хочется.
Потому что от всех тошнит. Да и от жизни тоже. Вот только ей претензии не предъявишь. Не услышит.
Зойка поняла, что так больше не выдержит. Письмо прислала Клара, рассказав, что у матери была операция, удалили желчный и что-то там по-женски. И еще – мать без зубов, вставить не на что, хлеб в чае размачивает. «А ты, Зоинька, живи и радуйся! Пусть у тебя все будет хорошо! Здоровья тебе и деткам! Вот только подумай, а что, если бы твои детки тебя на старости лет забросили? Представь, включи воображение! А Райка, дура, тебе ни про что не пишет. Боится жизнь твою сладкую подсолить. А тянула она тебя одна – на свои копейки. Это к тому, если ты совсем память потеряла. Если у тебя от счастья и сытости мозг твой нехитрый жиром заплыл.
И пенсии Раисиной – только на квартплату, лекарства и молоко с хлебом. Счастья тебе! С приветом. Клара Мироновна».
Зойка рыдала весь день. Так нарыдалась, что с сердцем стало плохо. Примчался с работы муж, и вызвали врача. Никто не понимал, что произошло.
Врач объявил семье, что у госпожи нервный срыв. Нужны больница, лечение и отдых. И никаких забот – ни-ни!
Зойка лежала на кровати, отвернувшись к стене. Муж сидел рядом и гладил ее по руке. Он пытался понять, что же
Зойка, не повернувшись, протянула ему письмо.
Билеты в Москву были заказаны на следующий день. Отъезд через две недели. Ехать Зойке в таком состоянии врач запретил категорически.
Через три дня она, ожившая и повеселевшая, встала с кровати и начала собирать чемодан.
А в России между тем стало совсем плохо. В стране неразбериха и переполох. Все боятся перемен и денежной реформы. Люди напуганы и, как всегда, не доверяют власти. Ходят разговоры, что рубль рухнет и нужно покупать доллары.
Тома сдала в ломбард оставшиеся непроеденные украшения. Решила купить валюту. У вагончика, в котором находился обменник, терся высокий тощий парень – подошел сзади и шепнул, что обменяет рубли по выгодному курсу. Тома посмотрела на длинную очередь и решилась:
– Ну идем.
Зашли в ближайший двор, под детский деревянный грибок. Тома вынула деньги, парень громко втянул носом воздух и пересчитал их. Потом достал пачку долларов, перетянутую аптечной резинкой.
– Считай! – сказал он и огляделся по сторонам.
Тома начала считать:
– Не хватает двух сотен! – сказала она.
Парень удивился:
– Просчитался, наверно.
Она протянула ему пачку. Тот быстро зашелестел купюрами и кивнул:
– Ты права, извини.
Достал из кармана две стодолларовые бумажки и помахал ими перед Томиным лицом.
Раздался громкий крик. Тома обернулась. Парень сунул ей в руки пачку банкнот, крикнул:
– Бывай! – И рванул с места.
Тома растерянно оглянулась. Закричала какая-то женщина. Парня и след простыл. Тома положила деньги на дно сумочки, подняла воротник и быстро пошла прочь.
Дома она достала деньги, решив разложить их по пачкам и спрятать в разные места – под подоконник (приклеить скотчем), в морозильник (в коробку из-под пельменей) и в карман старой драной отцовской куртки.
Тома стянула с пачки черную аптечную резинку, взвесила в руке – тяжесть и увесистость пачки обрадовали. Она сняла с нее резинку и остолбенела: с середины там лежала бумага зеленого цвета. Доллары были только сверху и снизу.
«Кукла, – вспомнила Тома. – Это же называется кукла!» Хромой Лео рассказывал ей про такие аферы! Как она могла забыть? Так лопухнуться! Потерять все и сразу, в одну минуту! В очереди стоять не захотела! Дождь и ветер, противно, видите ли! Курс ей, дуре, предложили повыгодней! Вот и получи, жадная идиотка! Все. Ничего у нее больше нет, кроме нескольких жалких бумажек.
Господи! Как жить? Или нет, не жить – выжить?
Не раздеваясь, не снимая пальто и сапоги, она упала на диван и разревелась.
Ну почему все это ей? Что она сделала плохого? Да, не ангел, не ангел, сама понимает. Но и не сволочь же! Есть на свете люди пострашней!
Ничего у нее нет: ни денег, ни тряпок, ни посуды, ни золота. Только эта квартира – с желтым ворованным линолеумом, ржавым и скрипучим холодильником, телевизором, взятым напрокат, треснувшим унитазом.
Тома пролежала почти сутки. Потом столько же просидела на кухне, вглядываясь в темную и дождливую позднюю осень, которая не обещала ничего хорошего.