Ошибка
Шрифт:
5
Даже потом, переживая лучшие и удачнейшие периоды своей жизни, я никогда не ощущал такого ошеломительного всеобъемлющего счастья, как тогда в обшарпанном общежитии – когда я случайно познал Анечку и с изумлением понял, что нашел свою единственную половинку.
Мы с зарегистрировались практически сразу после той ночи: я махом разрушил свои планы, хотя, привыкнув к столичной жизни, намеревался жениться на москвичке и навсегда осесть тут. Анечка была с Дальнего Востока и нам с нею вдвоем не светило никаких перспектив остаться. Но внезапная любовь к этому маленькому, однако совершенно точно для меня предназначенному существу казалась неизмеримо более ценной, нежели даже жизнь
Так оно и получилось. Когда я закончил аспирантуру и по распределению вернулся в свой город, Анечка просто перевелась в местный педагогический институт: это не представляло проблем – и доучилась здесь.
Мы прожили с нею почти двадцать лет И ни разу, ни на секунду, даже на кратчайший миг я не пожалел о своем внезапном выборе… Я любил ее неистово и отчаянно – больше жизни и больше самого себя. Она и в самом деле была очень маленькой, доставала мне едва до плеча, а уж весила столько, что я мог свободно держать ее, посадив на руку. Родные Анечки остались так далеко, что их фактически не существовало – и я стал ее единственным близким человеком. Тем более, что и сам почти сразу остался один: отца у меня не было почти с рождения, а мама умерла вскоре после моего возвращения из Москвы. И мы очень крепко держались друг за друга, – как котята, вцепившись острыми коготками – зная, что не нужны больше никому на всем белом свете и ни от кого не получим поддержки.
Но как мы были счастливы вдвоем… Безумно счастливы. Заставь кто-то сейчас разложить по полочкам и проанализировать это мое тогдашнее перманентное состояние счастья – я бы не смог привести ни одного вразумительного аргумента. Скорее всего, истинное счастье не может быть объяснено. Оно или есть – или его нет. И у меня оно было. Точнее, у нас.
У нас не получилось детей: Анечка страдала женскими болезнями и имела слабое сердце – и нерастраченное свое отцовство я обрушил на нее, только на нее одну. Я возился с нею, как с ребенком: постоянно баловал подарками и деликатесами, даже в ресторане украдкой перекладывая ей самые вкусные куски из своей тарелки, оклеивал ее тоненькое тело горчичниками и делал уколы, когда она болела, сам надевал маленькие шерстяные носочки на ее ступни, раздевал ее, если она возвращалась с работы усталая, укутывал на ночь и так далее… Никто бы не смог понять и оценить такого отношения к собственной жене; мои друзья воспринимали супруг как нечто среднее между кухонным комбайном, стиральной машиной и куклой для секса – но меня никогда не интересовало чужое мнение. Я делал сам основную часть работы по дому, помня об Анечкином сердечке, лишь бы она оставалась счастлива и здорова. Я любил ее без памяти и был без памяти счастлив с нею. Как и она со мной…
Возможно, причина этого моего безумного, опьяняющего, просто-таки наркотического, если не сказать психоделического состояния счастья крылась не в каких-то особых, недостижимых иначе прелестях нашей семейной или половой жизни – а в моем отношении к Анечке. Я помнил о ней каждую секунду, даже когда находился далеко от нее. И помнил, что очень счастлив с нею. И, помня, постоянно поддерживал и усиливал в себе это состояние. Всяческими, порой совсем простыми на вид средствами. Например, в нашем доме почти всегда стояли какие-нибудь живые цветы.
Мы познакомились и впервые полюбили друг друга в ночь, когда состоялся институтский вечер с танцами, посвященный первому мая, за день до праздника. С тех пор на протяжении всей нашей жизни мы каждое тридцатое число каждого месяца мы отмечали с Анечкой как маленький семейный праздник. А годовщины праздновались нами пышнее, чем у иных золотая свадьба. Думаю, нас мало кто бы понял из наших друзей: для большинства семейная жизнь после десяти лет казалась если не каторгой то привычной и надоевшей лямкой. Мы
И каждый месяц я покупал Анечке розы. Больше прочих цветов она любила именно их. Самыми любимыми были те, что имели цвет киновари, то есть занимали промежуточное положение между красным и оранжевым. Любила она, впрочем, и белые, и маленькие розовые, размером с лесной орех, которые росли по несколько венчиков на веточке. С самого начала совместной жизни я всегда дарил ей цветы, даже если это требовало денежного напряжения; когда моя жизнь поднялась на новый уровень, я стал просто засыпать ее цветами. Помимо ежемесячных маленьких юбилеев были еще праздник восьмого марта и Анечкин день рождения; кроме того, часто я дарил ей цветы просто так – что в наше время стало уже абсолютно не принятым. Не ограничиваясь розами, летом мы украшали свой дом букетами полевых цветов, привозимых с вылазок на природу. А зимой появлялись белые и очень душистые хризантемы… Наверное, если взять всех мужчин целого района или даже города, то они за свою жизнь подарили цветов своим женам меньше, чем я один…
Однако вспоминая нашу жизнь с Анечкой, я не могу скрыть и одну парадоксальную и далеко не красящую меня деталь.
Не знающему меня человеку это показалось бы чудовищным, но… безумная любовь не мешала мне изменять своей жене. Постоянно, при всякой возможности: когда она в редкие годы уезжала проведать родных, или я сам ездил в командировки, или даже просто походя, во время рабочего дня. Эти измены даже на миллиметр не затрагивали любовь, которую я испытывал к Анечке. Просто я не мог совладать с собой. Мой дед по материнской линии, одна тысяча девятьсот седьмого года рождения, был наполовину сербом, оказавшись в своей большой крестьянской семье незаконным сыном прижившегося в деревне военнопленного – уже не помню с какой войны. Среди вологодских сородичей – истинно русских, светловолосых и голубоглазых – он выделялся смуглостью кожи и темнотой глаз. И у меня тоже были не карие, а практически черные глаза, и проклятая капля южнославянской крови, доставшаяся через два поколения, постоянно осложняла и отравляла мне жизнь.
Меня никогда всерьез не считали бабником; в школе я был некрасив и застенчив, но в душе моей всегда таилась такая дикая страсть, что временами я едва сдерживался, чтоб не броситься на первую попавшуюся женщину, будь она одноклассницей или учительницей. И когда я заматерел, превратился из прыщавого подростка в не слишком дурного собой мужчину, темная сила вышла из-под контроля. Кляня себя до и ненавидя после, и давая обещания, что это было в последний раз, я все-таки не мог пропустить ни одной юбки.
Эта привычка не собиралась уходить после женитьбы, как ни пытался я ее искоренить: необузданное тело не подчинялось разуму. Мне было противно, но я никак не мог перебеситься; напротив, с возрастом все больше входил в азарт. Потом махнул рукой и заботился лишь о том, чтоб не подхватить болезни и чтобы об этих похождениях – который и совершал-то по сути не я, а неизвестный мне, давно сгнивший в могиле похотливый серб! – ничего не узнала Анечка.
И я был уверен, что она ни о чем даже не догадывалась. Потому что я всегда оставался неимоверно любящим мужем-отцом, а в тайны своих предков я ее не посвящал.
Я чувствовал себя полной скотиной и осыпал жену подарками, чтоб хоть как-то для себя и для своей нечистой совести загладить неизвестную ей вину – любой посторонний моралист осудил бы и заклеймил бы меня, обещав миллионы лет адского пламени на том свете. Но женщины, с которыми я совокуплялся, проходили сквозь тело, не задевая меня ничем. И Анечка была счастлива со мной – неизмеримо больше, нежели оказывались в браках ее сверстницы.
Даже те, чьи мужья после женитьбы вычеркнули из своего поля охвата всех прочих женщин.