Ошибки наших звезд[любительский перевод]
Шрифт:
Он не ответил. Мама не казалась озабоченной, но я представляла себе все виды разрушающих путешествие несчастий (арест, ранение, умственное расстройство) и, пока считала минуты, чувствовала что-то неприятное в груди, не имеющее отношения к раку.
И прямо когда девушка за билетной стойкой объявила, что они приглашают на посадку тех, кому может понадобиться больше времени, и каждый человек в зале повернулся прямо ко мне, я увидела Августа, быстро прихрамывающего к нам с пакетом из МакДоналдса в одной руке и рюкзаком, свисающим с другой.
— Где ты был? — спросила я.
— Очередь была гигантская, извини, —
Я чувствовала, как все на нас смотрят и думают, что с нами не так, и убьет ли нас это, и какая моя мама героиня, ну и все остальное. Иногда это была худшая сторона рака: физическая очевидность болезни отделяет тебя от других людей. Мы были непримиримо другими, и никогда это не было так заметно, как когда мы втроем прошли по пустому самолету мимо сочувственно кивающих стюардесс, указывающих на наш ряд в приличном отдалении от носа самолета. Я села посередине, с Августом у окна и мамой у прохода. Я чувствовала себя чересчур окруженной мамой в последнее время, так что, конечно же, я поторопилась прижаться к Августу. Мы были прямо за крылом самолета. Он открыл свою сумку и развернул бургер.
— Впрочем, еще о яйцах, — сказал он, — эта утронизация дает яичнице-болтунье определенную сакральность, тебе не кажется? Ты можешь получить бекон или сыр где угодно, в любое время, от тако [38] до утренних сендвичей, до бутерброда с плавленным сыром, но яичница-болтунья — это что-то особенное.
— Смехотворно, — сказала я. Люди начали гуськом пробираться в самолет. Я не хотела смотреть на них, так что я смотрела в сторону, а смотреть в сторону значило смотреть на Августа.
38
Тако — традиционное блюдо мексиканской кухни, которое состоит из пшеничной или кукурузной лепешки с разнообразной начинкой.
— Я просто говорю, что может быть, яичница действительно геттоизирована, но она особенная. У нее есть свое место и свое время, как у церкви.
— Ты можешь сильно ошибаться, — сказала я. — Ты принимаешь на веру сантименты, вышитые крестом на подушках твоих родителей. Ты пытаешься доказать, что редкая и хрупкая вещь красива только потому, что она редкая и хрупкая. Но это ложь, и тебе это известно.
— Тебя нелегко успокоить, — сказал Август.
— Легкое успокоение не успокаивает, — сказала я. — Ты однажды уже был редким и хрупким цветком. Ты должен помнить.
Какое-то время он ничего не говорил.
— Ты точно знаешь, как меня заткнуть, Хейзел Грейс.
— Это моя привилегия и ответственность, — ответила я.
Перед тем, как я разорвала наш зрительный контакт, он сказал:
— Слушай, прости, что я избежал зала ожидания. Очередь в МакДоналдсе на самом деле не была такой уж длинной, просто… просто я не хотел сидеть там, пока все эти люди глазели бы на нас и все такое.
— На меня, в основном, — сказала я. На Гаса можно было посмотреть и так и не понять, что он болен, но я таскала свою болезнь снаружи от меня, что является наипервейшей причиной тому, что я стала домоседкой. — Август Уотерс со своей общепризнанной харизмой
— Не стесняюсь, — сказал он. — Они просто иногда выводят меня из себя. А сегодня я этого не хочу. — Через минуту он залез в карман и вынул пачку сигарет.
Еще примерно через девять секунд к нашему ряду поспешила стюардесса-блондинка, чтобы сказать:
— Сэр, вы не можете курить на этом самолете. Как и на любом другом.
— Я не курю, — объяснил он с болтающейся во рту сигаретой.
— Но…
— Это метафора, — объяснила я. — Он помещает орудие убийства между губ, но не дает ему силы убивать.
Стюардесса оставалась в замешательстве всего мгновение.
— Ну что ж, на нашем рейсе эта метафора запрещена, — сказала она. Гас кивнул и отправил сигарету обратно в пачку.
Наконец, мы подъехали к взлетной полосе, и пилот сказал: «Бортпроводникам приготовиться к взлету», а затем два огромных реактивных двигателя взвыли, и мы начали ускоряться.
— Вот как я себя чувствую, когда ты за рулем, — сказала я, и он улыбнулся, но его челюсти были крепко сжаты, и я спросила: — Все хорошо?
Мы набирали скорость, и вдруг рука Гаса ухватилась за подлокотник, глаза широко раскрылись, и я положила мою руку на его и сказала опять: — Все хорошо? — Он ничего не ответил, просто уставился на меня распахнутыми глазами, и я сказала: — Ты боишься летать?
— Я скажу тебе через минуту, — сказал он. Нос самолета поднялся, и мы очутились в воздухе. Гас таращился в окно на то, как планета сжимается под нами, и тут я почувствовала, как его рука расслабляется под моей. Он взглянул на меня, а затем обратно в окно. — Мы летим, — объявил он.
— Ты никогда раньше не был на самолете?
Он покачал головой.
— ГЛЯДИ! — крикнул он, показывая на окно.
— Ага, — сказала я. — Да, я вижу. Наверное, мы в самолете.
— ЗА ВСЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ИСТОРИЮ НЕ БЫЛО НИЧЕГО ПОДОБНОГО, — сказал он. Его энтузиазм был очарователен. Я не смогла противостоять порыву наклониться к нему, чтобы поцеловать в щеку.
— К твоему сведению, я все еще тут, — сказала мама. — Сижу рядом с тобой. Твоя мать. Та, которая держала тебя за руку, пока ты совершала свои первые шаги.
— Это по-дружески, — напомнила я ей, поворачиваясь, чтобы поцеловать и ее.
— На «по-дружески» было не слишком похоже, — пробормотал Гас достаточно тихо, чтобы услышала только я. Когда удивленный, взволнованный и невинный Гас вырвался из Великого расположенного к метафорам и позам Августа, я буквально не смогла сопротивляться.
Это был быстрый перелет до Детройта, где нас встретил маленький электро-кар, чтобы довезти до зала ожидания самолета в Амстердам. В этом самолете были телевизоры в спинке каждого сиденья, и как только он взлетел над облаками, мы с Августом подстроили так, чтобы начать одновременно смотреть одну и ту же романтическую комедию, каждый на своем экране. Но даже несмотря на то, что мы идеально синхронизировали нажатие на кнопку, его фильм начался на пару секунд раньше моего, так что в каждый смешной момент он смеялся прямо перед тем, как я узнавала, в чем была шутка.