Ошибки наших звезд[любительский перевод]
Шрифт:
★★★
У мамы был грандиозный план на то, что мы поспим последние несколько часов полета, чтобы после приземления в восемь утра мы бы ворвались в город, готовые высосать из жизни костный мозг [39] или что там надо делать. Так что когда фильм закончился, мама, и я, и Август приняли снотворное. Мама отключилась через пару секунд, а мы с Августом какое-то время смотрели в иллюминатор. День был ясный, и хотя мы не могли видеть, как садится солнце, перед нами открывался отклик неба на закат.
39
«Укрылся
— Боже, как это красиво, — сказала я практически про себя.
— Восходящее солнце слишком ярко отражалось в ее закрывающихся глазах, — произнес он строчку из Высшего страдания.
— Но это не рассвет, — сказала я.
— Сейчас где-то именно рассвет, — ответил он, а через минуту сказал: — Замечу: было бы круто лететь на супер-быстром самолете, который мог бы некоторое время следовать за восходящим солнцем по всему миру.
— А еще я бы так жила дольше. — Он вопросительно взглянул на меня. — Ну знаешь, теория относительности и все такое. — Он все еще выглядел озадаченным. — Мы медленнее стареем, если движемся быстрее. Так что прямо сейчас время для нас идет медленнее, чем для людей на земле.
— Чиксы из колледжа, — сказал он. — Такие умные.
Я закатила глаза. Он ударил своим (настоящим) коленом по моему, и я ударила его в ответ.
— Спать хочешь? — спросила я его.
— Нисколько, — ответил он.
— Ага, — сказала я. — Я тоже нет. — Снотворные препараты и наркотики не действовали на меня так, как на нормальных людей.
— Посмотрим еще один фильм? — спросил он. — У них есть фильм с Портман из ее Эры Хейзел.
— Я хочу посмотреть что-то, что я еще не видела.
Наконец мы решили посмотреть Триста спартанцев, фильм про то, как они защищали Спарту от нападающей армии в чуть ли не миллиард персов.
Фильм Августа опять начался раньше моего, и через несколько минут, в течение которых я постоянно слышала от него «Ты-дыщ!» или «Уничтожен!» каждый раз, когда кого-то убивали уж очень матерым способом, я решила перегнуться через подлокотник и положить голову ему на плечо, чтобы мы смогли действительно смотреть кино вместе.
Триста спартанцев включал немалую коллекцию здоровых и тщательно намасленных парней без футболок, так что смотреть было не сложно, но в основном, это было бессмысленное махание мечами. Тела персов и спартанцев падали одно на другое, и я не могла взять в толк, почему персы были такими уж злыми, а спартанцы — такими классными. «Современность, — если цитировать ВС, — специализируется на сражениях, в которых никто не теряет ничего ценного, за исключением, вероятно, своих жизней». Так было и с этими конфликтующими титанами.
Ближе к концу фильма почти все погибли, и в один безумный момент спартанцы начали класть мертвые тела одно на другое, чтобы сформировать стену трупов. Мертвые стали этакой огромной заставой для персов на пути к Спарте. Я посчитала такую демонстрацию крови неуместной, поэтому отвлеклась на секунду, чтобы спросить Августа:
— Как думаешь, сколько здесь мертвых?
Он прервал меня, махнув рукой:
— Тсс, сейчас будет круто.
Я на минуту убрала голову с его плеча, чтобы отдохнуть от кровищи, и понаблюдала, как Август смотрит кино. Он не мог сдерживать свою нелепую ухмылку. Я искоса смотрела, как на моем экране росла гора из тел персов и спартанцев.
Когда пошли титры, он снял наушники и сказал:
— Прости, меня с головой накрыло благородство самопожертвования. Ты что-то сказала?
— Как думаешь, сколько здесь мертвых?
— Типа, сколько придуманных людей умерло в этом придуманном фильме? Недостаточно, — пошутил он.
— Нет, я хочу сказать, вообще. Сколько людей, как ты думаешь, когда-либо умерли?
— Случилось так, что я знаю ответ на этот вопрос, — сказал он. — На земле семь миллиардов живых людей и около девяносто восьми миллиардов мертвых.
— Ох, — сказала я. Я думала, что раз уж население земли растет так быстро, живущих все-таки больше, чем всех, кто когда-либо умер.
— На каждого живого человека приходится примерно четырнадцать мертвецов, — сказал он. Титры все еще шли. Наверное, много времени нужно, чтобы обозначить все эти трупы. Моя голова все еще лежала у него на плече. — Пару лет назад я провел исследование на эту тему, — продолжил Август. — Мне стало интересно, можно ли помнить всех. Вроде, если мы организуемся и припишем определенное число трупов к каждому живому, наберется ли достаточно людей, чтобы запомнить всех мертвецов?
— И как?
— Конечно, любой может запомнить четырнадцать имен. Но мы безорганизованные плакальщики, так что все помнят Шекспира, но никто не помнит человека, о котором он написал Сонет 55.
— Ага, — сказала я.
Минуту мы молчали, а затем он спросил:
— Хочешь почитать? — Я сказала, конечно. Я стала читать длинную поэму Аллена Гинзберга [40] под названием Вопль, которую мне задали на урок поэзии, а Гас перечитывал Высшее страдание.
40
Аллен Гинзберг — американский поэт второй половины 20 века. Его знаменитая поэма «Вопль» считается практически гимном бит-поколения, провозглашающего свободную экспрессию, сексуальный либерализм и другие ценности.
Через некоторое время он сказал:
— Ничего?
— Поэма? — спросила я.
— Да.
— Ну, ничего. Ребята в этой поэме принимают больше препаратов, чем я. Как ВС?
— Все еще превосходно, — сказал он. — Почитай мне.
— Это не такая поэзия, которую можно читать вслух, сидя рядом со спящей матерью. В ней всякая содомия и ангельская пыль [41] , - сказала я.
— Ты только что назвала два из моих любимых способов провести время, — сказал он. — Ладно, тогда почитай мне что-нибудь другое.
41
Ангельская пыль — жаргонное название наркотика Фенциклидина.
— Хмм, — сказала я. — У меня нет с собой ничего другого.
— Это очень плохо. У меня настроение послушать поэзию. Наизусть ты ничего не знаешь?
— Ну что же, я пойду с тобой, — нервно начала я, — Когда под небом вечер стихнет, как больной / Под хлороформом на столе хирурга.
— Не торопись, — сказал он.
Я чувствовала себя робкой, как когда в первый раз сказала ему о Высшем страдании.