Осип Мандельштам и его солагерники
Шрифт:
Все, кто читал соловецкую периодику, не могли пройти мимо блистательной пародийной серии Казарновского «Кто, что из поэтов написал бы по прибытии на Соловки», печатавшейся в 1930 году в «Соловецких островах» на Соловецких островах. Если передразнивать знаменитую харьковскую серию-предшественницу «Парнас дыбом. Про козлов, собак и веверлеев» (1925), то это своего рода «Соловки дыбом!».
Но Соловки все же настолько не Харьков, что сама идея улыбнуться или засмеяться кажется здесь неуместной, а такая вольная улыбка и такой свободный смех, как у Казарновского, — и просто невозможными.
Среди занесенных на Соловки поэтов прошлого, пусть и самого недавнего, —
Вот вам Александр Сергеевич со своей онегинской строфикой:
Мой дядя самых честных правил, Когда внезапно «занемог», Москву он тотчас же оставил Чтоб в Соловках отбыть свой срок. Он был помещик. Правил гладко, Любил беспечное житье, Читатель рифмы ждет: десятка — Так вот она — возьми ее!..А вот и Михаил Юрьевич с переиначенной демонологией:
…В то время шел надзор дозорный, И, слыша голос непокорный, Вдруг в женбарак заходит он. И гордый Демон — дух изгнанья — За нелегальное свиданье Был тотчас в карцер заключен. Тамару ж въедчиво и тихо Бранила долго старостиха.А вот вам блоковская «метрика»:
И каждый вечер в час назначенный, Иль это только снится мне, Девичий стан, бушлатом схваченный, В казенном движется окне. И медленно пройдя меж ротами, Без надзирателя — одна, Томима общими работами, Она садится у бревна.А вот и Сергей Александрович, с его сыновней тоской:
Слышал я: тая тоску во взоре, Ты взгрустнула шибко обо мне. Ты так часто ходишь к прокурору В старомодном ветхом шушуне.А вот и Владимир Владимирович, «начитанный, умный»:
СЛОН высок, но и я высокий, Мы оба — пара из пар. Ненавижу всяческие сроки! Обожаю всяческий гонорар!Ну и на десерт — фейерверк гулаговской лексики, пропущенной через растр северянинской пошлятины. Он начинается уже в заглавии, где барак поименован как «северный котэдж», продолжается в эпиграфе («Я троегодно обуслонен, / Коллегиально осужден») и подхватывается в основном тексте:
Среди красот полярного бомонда, В десерте экзотической тоски, Бросая тень, как черная ротонда, Галантно услонеют Соловки. Ах, здесь изыск страны коллегиальной, ЗдесьТак и хочется, вслед за Сталиным, возмутиться и спросить: «Кто разрешил вставание?..»
Кто, ну кто разрешил эту улыбку и смех?! Пушкин, что ли?
293
Быков Д. Был ли Горький? Биографический очерк. М: ACT, 2012. С. 300–301.
«Свидание» [294]
Есть в «Соловецких островах» и проза Казарновского. «Свидание» (датировано 1929 годом) — это уместившийся всего на нескольких страничках роман, а точнее — почти античная трагедия в четырех картинах. Первая — московская квартира, сборы на вокзал; вторая — купе поезда, едущего на север; третья (с немного двойной оптикой) — швартующийся «Глеб Бокий» и то самое свидание в Доме свиданий; и, наконец, четвертая — прощание с мужем на пристани.
294
Соловецкие острова. 1929. № 3–4 (октябрь-ноябрь). С. 6–9.
В первой картине мы узнаем, что женщина, ее зовут Лида, собирается куда-то на север (потом уточнится, что на Соловки) — на свидание с сидящим там мужем (его зовут Михаил). Но кто же тогда Владимир? Наверное, товарищ мужа, пришедший проводить ее на вокзал? — Нет-нет, совсем другое: это ее добыча — его удачная замена, ее новый (и неревнивый) любовник, услада ее ночей. Правда, самому Владимиру несколько неловко: «Он почувствовал себя вором, который крадет у человека не его, а чужие деньги».
Во второй картине, в купе, наша догадка стремительно подтверждается: да, она едет к мужу, чтобы разыграть перед ним любящую и верную жену: «В купе она все-таки заплакала./ Эта игра была невыносимо тяжела».
Но ведь и ждать мужа пять лет она была явно не в силах: «Жизнь шла, жизнь предъявляла свои требования. / Молодость являлась к женщине по ночам и говорила ей слова желанные и бесстыдные».
Но и бросить мужа в этом новом раскладе она тоже бы не смогла: будь он на свободе — развелась бы, а так — «…когда он был в заключении — оставить его казалось ей преступлением».
Отсюда и этот «странный обряд», этот ежегодный — с согласия любовника — театр, когда она берет очередной отпуск и «…едет к мужу на свидание и там создает ему иллюзию любви и верности».
Уверенность в том, что «он две недели счастлив и уверен в том, что ничто не изменилось», что она «великолепно вела игру» и даже «пьянела от огня ложного свидания, как пьянеет актриса, пьющая вино из пустого бокала» — очень согревала ее.