Осип Мандельштам. Сочинения

Мандельштам Осип Эмильевич

1922

***

Я по лесенке приставнойЛез на всклоченный сеновал,-Я дышал звезд млечных трухой,Колтуном пространства дышал.И подумал: зачем будитьУдлиненных звучаний рой,В этой вечной склоке ловитьЭолийский чудесный строй?Звезд в ковше медведицы семь.Добрых чувств на земле пять.Набухает, звенит темьИ растет и звенит опять.Распряженный огромный возПоперек вселенной торчит.Сеновала древний хаосЗащекочет, запорошит...Не своей чешуей шуршим,Против шерсти мира поем.Лиру строим, словно спешимОбрасти косматым руном.Из гнезда упавших щегловКосари приносят назад,-Из горящих вырвусь рядовИ вернусь в родной звукоряд.Чтобы розовой крови связьИ травы сухорукий звонРаспростились; одна – скрепясь,А другая – в заумный сон.

1922

***

Ветер нам утешенье принес,И в лазури почуяли мыАссирийские крылья стрекоз,Переборы коленчатой тьмы.И военной грозой потемнелНижний слой помраченных небес,Шестируких

летающих телСлюдяной перепончатый лес.Есть в лазури слепой уголок,И в блаженные полдни всегда,Как сгустившейся ночи намек,Роковая трепещет звезда.И, с трудом пробиваясь вперед,В чешуе искалеченных крылПод высокую руку беретПобежденную твердь Азраил.

1922

Московский дождик

Он подает куда как скупоСвой воробьиный холодок -Немного нам, немного купам,Немного вишням на лоток.И в темноте растет кипенье -Чаинок легкая возня,Как бы воздушный муравейникПирует в темных зеленях.Из свежих капель виноградникЗашевелился в мураве:Как будто холода рассадникОткрылся в лапчатой Москве!

1922

Век

Век мой, зверь мой, кто сумеетЗаглянуть в твои зрачкиИ своею кровью склеитДвух столетий позвонки?Кровь-строительница хлещетГорлом из земных вещей,Захребетник лишь трепещетНа пороге новых дней.Тварь, покуда жизнь хватает,Донести хребет должна,И невидимым играетПозвоночником волна.Словно нежный хрящ ребенкаВек младенческой земли -Снова в жертву, как ягненка,Темя жизни принесли.Чтобы вырвать век из плена,Чтобы новый мир начать,Узловатых дней коленаНужно флейтою связать.Это век волну колышетЧеловеческой тоской,И в траве гадюка дышитМерой века золотой.И еще набухнут почки,Брызнет зелени побег,Но разбит твой позвоночник,Мой прекрасный жалкий век!И с бессмысленной улыбкойВспять глядишь, жесток и слаб,Словно зверь, когда-то гибкий,На следы своих же лап.Кровь-строительница хлещетГорлом из земных вещей,И горячей рыбой мещетВ берег теплый хрящ морей.И с высокой сетки птичьей,От лазурных влажных глыбЛьется, льется безразличьеНа смертельный твой ушиб.

1922

Нашедший подкову

(Пиндарический отрывок)

Глядим на лес и говорим:– Вот лес корабельный, мачтовый,Розовые сосны,До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,Им бы поскрипывать в бурю,Одинокими пиниями,В разъяренном безлесном воздухе.Под соленою пятою ветра устоит отвес, пригнанный к пляшущей палубе,И мореплаватель,В необузданной жажде пространства,Влача через влажные рытвины хрупкий прибор геометра,Сличит с притяженьем земного лонаШероховатую поверхность морей.А вдыхая запахСмолистых слез, проступивших сквозь обшивку корабля,Любуясь на доски,Заклепанные, слаженные в переборкиНе вифлеемским мирным плотником, а другим -Отцом путешествий, другом морехода,-Говорим:...И они стояли на земле,Неудобной, как хребет осла,Забывая верхушками о корняхНа знаменитом горном кряже,И шумели под пресным ливнем,Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку солиСвой благородный груз.С чего начать?Все трещит и качается.Воздух дрожит от сравнений.Ни одно слово не лучше другого,Земля гудит метафорой,И легкие двуколкиВ броской упряжи густых от натуги птичьих стайРазрываются на части,Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.Трижды блажен, кто введет в песнь имя;Украшенная названьем песньДольше живет среди других -Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,Исцеляющей от беспамятства, слишком сильного одуряющего запаха,Будь то близость мужчины,Или запах шерсти сильного зверя,Или просто дух чобра, растертого между ладоней.Воздух бывает темным, как вода, и все живое в нем плавает, как рыба,Плавниками расталкивая сферу,Плотную, упругую, чуть нагретую,-Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный зановоВилами, трезубцами, мотыгами, плугами.Воздух замешен так же густо, как земля:Из него нельзя выйти, в него трудно войти.Шорох пробегает по деревьям зеленой лаптой,Дети играют в бабки позвонками умерших животных.Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.Спасибо за то, что было:Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.Эра звенела, как шар золотой,Полая, литая, никем не поддерживаемая,На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».Так ребенок отвечает;«Я дам тебе яблоко» – или: «Я не дам тебе яблоко».И лицо его – точный слепок с голоса, который произносит эти слова.Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.Конь лежит в пыли и храпит в мыле,Но крутой поворот его шеиЕще сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами -Когда их было не четыре,А по числу камней дороги,Обновляемых в четыре смены,По числу отталкиваний от земли пышущего жаром иноходца.ТакНашедший подковуСдувает с нее пыльИ растирает ее шерстью, пока она не заблестит.ТогдаОн вешает ее на пороге,Чтобы она отдохнула,И больше уж ей не придется высекать искры из кремня.Человеческие губы, которым больше нечего сказать,Сохраняют форму последнего сказанного слова,И в руке остается ощущение тяжести,Хотя кувшин наполовину расплескался, пока его несли домой.То, что я сейчас говорю, говорю не я,А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы.Однина монетах изображают льва,Другие -голову.Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепешкиС одинаковой почестью лежат в земле,Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы.Время срезает меня, как монету,И мне уж не хватает меня самого.

1923

Грифельная ода

Мы только с голоса поймем,

Что там царапалось, боролось...

Звезда с звездой – могучий стык,Кремнистый путь из старой песни,Кремня и воздуха язык,Кремень с водой, с подковой перстень.На мягком сланце облаковМолочный грифельный рисунок -Не ученичество миров,А бред овечьих полусонок.Мы стоя спим в густой ночиПод теплой шапкою овечьей.Обратно в крепь родник журчитЦепочкой, пеночкой и речью.Здесь пишет страх, здесь пишет сдвигСвинцовой палочкой молочной,Здесь созревает черновикУчеников

воды проточной.Крутые козьи города,Кремней могучее слоенье;И все-таки еще гряда -Овечьи церкви и селенья!Им проповедует отвес,Вода их учит, точит время,И воздуха прозрачный лесУже давно пресыщен всеми.Как мертвый шершень возле сот,День пестрый выметен с позором.И ночь-коршунница несетГорящий мел и грифель кормит.С иконоборческой доскиСтереть дневные впечатленьяИ, как птенца, стряхнуть с рукиУже прозрачные виденья!Плод нарывал. Зрел виноград.День бушевал, как день бушует.И в бабки нежная игра,И в полдень злых овчарок шубы.Как мусор с ледяных высот -Изнанка образов зеленых -Вода голодная течет,Крутясь, играя, как звереныш.И как паук ползет ко мне -Где каждый стык луной обрызган,На изумленной крутизнеЯ слышу грифельные визги.Ломаю ночь, горящий мел,Для твердой записи мгновенной.Меняю шум на пенье стрел,Меняю строй на стрепет гневный.Кто я? Не каменщик прямой,Не кровельщик, не корабельщик,-Двурушник я, с двойной душой,Я ночи друг, я дня застрельщик.Блажен, кто называл кременьУчеником воды проточной.Блажен, кто завязал ременьПодошве гор на твердой почве.И я теперь учу дневникЦарапин грифельного лета,Кремня и воздуха язык,С прослойкой тьмы, с прослойкой света;И я хочу вложить перстыВ кремнистый путь из старой песни,Как в язву, заключая в стык -Кремень с водой, с подковой перстень.

1923, 1937

Париж

Язык булыжника мне голубя понятней,Здесь камни – голуби, дома – как голубятни.И светлым ручейком течет рассказ подковПо звучным мостовым прабабки городов.Здесь толпы детские – событий попрошайки,Парижских воробьев испуганные стайки,Клевали наскоро крупу свинцовых крох -Фригийской бабушкой рассыпанный горох.И в памяти живет плетеная корзинка,И в воздухе плывет забытая коринка,И тесные дома – зубов молочных рядНа деснах старческих, как близнецы, стоят.Здесь клички месяцам давали, как котятам,И молоко и кровь давали нежным львятам;А подрастут они – то разве года дваДержалась на плечах большая голова!Большеголовые там руки подымалиИ клятвой на песке, как яблоком, играли...Мне трудно говорить – не видел ничего,Но все-таки скажу: я помню одного,-Он лапу поднимал, как огненную розу,И, как ребенок, всем показывал занозу,Его не слушали: смеялись кучера,И грызла яблоки, с шарманкой, детвора.Афиши клеили, и ставили капканы,И пели песенки, и жарили каштаны,И светлой улицей, как просекой прямой,Летели лошади из зелени густой!

1923

***

Как тельце маленькое крылышкомПо солнцу всклянь перевернулосьИ зажигательное стеклышкоНа эмпирее загорелось.Как комариная безделицаВ зените ныла и звенелаИ под сурдинку пеньем жужелицВ лазури мучилась заноза:– Не забывай меня, казни меня,Но дай мне имя, дай мне имя!Мне будет легче с ним, пойми меня,В беременной глубокой сини.

1923

1 января 1924

Кто время целовал в измученное темя,-С сыновьей нежностью потомОн будет вспоминать, как спать ложилось времяВ сугроб пшеничный за окном.Кто веку поднимал болезненные веки -Два сонных яблока больших,-Он слышит вечно шум – когда взревели рекиВремен обманных и глухих.Два сонных яблока у века-властелинаИ глиняный прекрасный рот,Но к млеющей руке стареющего сынаОн, умирая, припадет.Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,Еще немного – оборвутПростую песенку о глиняных обидахИ губы оловом зальют.О, глиняная жизнь! О, умиранье века!Боюсь, лишь тот поймет тебя,В ком беспомо'щная улыбка человека,Который потерял себя.Какая боль – искать потерянное слово,Больные веки подниматьИ с известью в крови для племени чужогоНочные травы собирать.Век. Известковый слой в крови больного сынаТвердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,И некуда бежать от века-властелина...Снег пахнет яблоком, как встарь.Мне хочется бежать от моего порога.Куда? На улице темно,И, словно сыплют соль мощеною дорогой,Белеет совесть предо мной.По переулочкам, скворешням и застрехам,Недалеко, собравшись как-нибудь,-Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,Все силюсь полость застегнуть.Мелькает улица, другая,И яблоком хрустит саней морозный звук,Не поддается петелька тугая,Все время валится из рук.Каким железным скобяным товаромНочь зимняя гремит по улицам Москвы,То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паромИз чайных розовых – как серебром плотвы.Москва – опять Москва. Я говорю ей: здравствуй!Не обессудь, теперь уж не беда,По старине я принимаю братствоМороза крепкого и щучьего суда.Пылает на снегу аптечная малина,И где-то щелкнул ундервуд,Спина извозчика и снег на пол-аршина:Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.Зима-красавица, и в звездах небо козьеРассыпалось и молоком горит,И конским волосом о мерзлые полозьяВся полость трется и звенит.А переулочки коптили керосинкой,Глотали снег, малину, лед,Все шелушиться им советской сонатинкой,Двадцатый вспоминая год.Ужели я предам позорному злословью -Вновь пахнет яблоком мороз -Присягу чудную четвертому сословьюИ клятвы крупные до слез?Кого еще убьешь? Кого еще прославишь?Какую выдумаешь ложь?То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш -И щучью косточку найдешь;И известковый слой в крови больного сынаРастает, и блаженный брызнет смех...Но пишущих машин простая сонатина -Лишь тень сонат могучих тех.

1924, 1937

***

Нет, никогда, ничей я не был современник,Мне не с руки почет такой.О, как противен мне какой-то соименник,То был не я, то был другой.Два сонных яблока у века-властелинаИ глиняный прекрасный рот,Но к млеющей руке стареющего сынаОн, умирая, припадет.Я с веком поднимал болезненные веки -Два сонных яблока больших,И мне гремучие рассказывали рекиХод воспаленных тяжб людских.Сто лет тому назад подушками белелаСкладная легкая постель,И странно вытянулось глиняное тело,-Кончался века первый хмель.Среди скрипучего похода мирового -Какая легкая кровать!Ну что же, если нам не выковать другого,Давайте с веком вековать.И в жаркой комнате, в кибитке и в палаткеВек умирает,– а потомДва сонных яблока на роговой облаткеСияют перистым огнем.