Оскар Уайльд и смерть при свечах
Шрифт:
— Оскар, — запротестовал я, — вы пытаетесь убедить меня, что Эйдан Фрейзер пытался «очиститься»? Вы слишком далеко заходите!
— Я лишь хочу сказать, что мы видели, как Эйдан Фрейзер в канун религиозного праздника уступил искушению, поддался соблазнам запретного плода. Вот и все. Обстоятельства могли выглядеть немного необычно, возможно, слишком вычурно, но сама история стара, как сад Эдема — там ведь также не носили одежд, Роберт! Насколько я понимаю, прошли долгие годы, прежде чем матросский костюмчик проник в рай.
— Почему вы относитесь к этому
Я говорил с жаром и слишком громко. На какое-то время наступило неловкое молчание, мы смотрели каждый в свое окно, слушали грохот колес экипажа и ровный цокот лошадиных копыт. Мы проезжали мимо Уайт-Холла, глядя на людей, вышедших на воскресную прогулку — старых солдат, юношей в канотье, женщин, толкающих детские коляски, мальчика с деревянным обручем, — и все они наслаждались неожиданным для этого времени года солнечным теплом.
Оскар повернулся и прикоснулся к моему колену.
— Я вовсе не оправдываю их поведения, Роберт. Я лишь пытаюсь его объяснить. — Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся. — Важно понимать других, если хочешь понять себя.
Я с восхищением посмотрел на своего друга.
— Вы удивительный человек, Оскар, но иногда мне кажется, что вы слишком щедры, терпимы и добры.
— Слишком добр? — повторил он. — Легко быть добрым по отношению к людям, которые для тебя ничего не значат.
— Неужели Джон Грей и Эйдан Фрейзер ничего для вас не значат?
— Я беспокоюсь за Джона Грея. Он мой друг, и его судьба меня тревожит. Эйдан Фрейзер меня не интересует. Совсем. Он убийца.
— Тпру-у! — Кэб резко остановился.
— Оскар! Оскар! Что вы сейчас сказали? — Я был так поражен его словами, что наклонился вперед, но он поднял ладонь, заставляя меня замолчать.
Мы находились во внешнем дворе вокзала Чаринг-Кросс. Оскар распахнул дверцу кэба.
— Здесь я выйду, — с улыбкой сказал он. — Мне нужно купить сигареты и встретить два поезда.
Я попытался его удержать.
— Но если Фрейзер…
— Сейчас не время для вопросов, Роберт, — сказал он, закрывая дверцу кэба. — Я думал, вы сами все поймете, но, если дело обстоит иначе, тем лучше. Вы должны кое-что сделать.
В голове у меня все перепуталось, но Оскар выглядел совершенно спокойным. Он стоял на мостовой и смотрел на меня через открытое окно кэба.
— Вам следует поехать на Бедфорд-Сквер, — проинструктировал меня Оскар, — за кэб я заплатил. Вы заберете мисс Сазерленд, чтобы отвезти на вечеринку, посвященную ее дню рождения, как и планировалось. Ничего ей не рассказывайте о событиях сегодняшнего дня и о том, что случилось вчера вечером. Ничего, совсем ничего. Вы меня поняли? Говорите о Миллесе и Пастере; о чем угодно, но только не об убийстве. И ведите себя с ней, как всегда. Смотрите в ее красивые глаза и произносите нежные слова — как вы умеете. Перескажите какую-нибудь историю Мопассана: это займет вас на час или два! Поезжайте, мой друг, и спасибо вам. — Оскар протянул руку в окно экипажа и тепло пожал мою ладонь. — Вы сыграли в нашем деле
Оскар отступил в сторону, махнул рукой, повернулся и исчез из вида. Кэбмен щелкнул кнутом, и экипаж покатил дальше.
Я пребывал в полном смущении. Меня переполняли тревога и недоумение. Но я все сделал, как просил Оскар. Он обладал поразительной властью над людьми и даже в школе пользовался уважением тех, кто был старше. И в самом конце, после ареста и в ссылке (когда злобные чужаки в своих фальшивых рапортах писали об «упадке духа» и «сломленном человеке») те из нас, кто его знали, чувствовали, что сила его личности едва ли ослабла. В тот день я выполнил все его указания до последнего слова.
Ну, если быть честным до конца, не до последнего… Вероника и я не говорили о Миллесе, Пастере и Мопассане в тот день; мы беседовали о любви и о поэзии любви. Я рассуждал о Бодлере и Байроне. А Вероника о Вордсворте (чтобы доставить мне удовольствие), о Джоне Китсе и миссис Браунинг. [108] Когда мы целовались, целовались снова и снова, она повторила слова, которые произнесла в ту памятную ночь возле памятника Альберту: «Благодарю вас, — прошептала она, — благодарю. Как ужасно сидеть дома с нецелованными губами».
108
Элизабет Баррет Браунинг (1806–1861) — известная английская поэтесса викторианской эпохи, жена поэта Роберта Браунинга.
— Я люблю вас, — сказал я Веронике. — Вы поразительная!
Странный получился день! Наше поведение, если учесть все обстоятельства, выглядело совершенно неуместным. Нечто вроде флирта на похоронах: нереально (пожалуй, даже непристойно), неожиданно, а потому особенно возбуждающе! Для меня этот день был наполнен магией, опьяняющий и незабываемый. С тех пор прошла половина столетия, но я помню все мельчайшие подробности и свое ликование — несмотря ни на что! Я вел себя заметно смелее с Вероникой, чем прежде, я уступил искушению, и слова Оскара без конца повторялись в моем сознании.
Возможно, хотя тогда я и не отдавал себе в этом отчета, я надеялся, что увиденное мной на Каули-стрит и слова Оскара, произнесенные при расставании возле вокзала Чаринг-Кросс, означают, что Вероника вскоре освободится от Эйдана Фрейзера, и я почувствовал себя увереннее. Когда я держал Веронику в своих объятиях, я понимал, что наша любовь незаконна, что мы поступаем неправильно, но ничего не мог с собой поделать. Я был очарован Вероникой Сазерленд, акт любви между нами — позвольте мне в этом признаться — дал моему духу ощущение свободы и замечательное чувство облегчения.