Осколки под стеклом

Так было всегда, сколько он себя помнил. Где-то в черноте ночной прихожей звонил телефон. Он поднимался, откидывая одеяло, спотыкался об угол тяжелого трельяжа. Кроме трельяжа, малинового, потрескавшегося, в комнате стоял книжный шкаф, наполненный пыльными книгами, этажерка с фарфоровыми пастушками и собачками, музыкальная шкатулка с лопнувшей пружиной. Низкий письменный столик, накрытый листом формата А3, исписанный ему одному понятными знаками. Вешалка с кривыми лапами, лоскутный коврик и лаковая

картина с рассыпанными по черному полю апельсинами.

Спать приходилось на раскладушке. Она визжала, стонала, тряслась, но исправно держала его вес.

Сначала он натыкался на трельяж, потом ударялся об угол столика, обрушивал вешалку… Тренькала разбуженная музыкальная шкатулка, мяукали фарфоровые кошки.

— Хватит вам, — умоляющим шепотом говорил он. — Сейчас… сейчас.

Вслепую выбирался в прихожую и снимал трубку с черного, как грач, телефонного аппарата…

Зазвонил телефон. Крис проделал свой обычный путь — об трельяж, столик, вешалку. Шкатулка, фарфор… Прихватил со столика заляпанный желтым воском лист и маркер.

В прихожей отмахнулся от паутинных занавесей, зажег витую толстую свечу. Густое дрожащее зеркало отразило его сосредоточенный взгляд и сведенные тонкие брови.

— Телефон доверия. Криспер Хайне, — сказал он в дышащую трубку и провалился во тьму пола. Разложил на коленях лист, — тот все норовил свернуться.

— Неужели… — сказал в трубку грустный голос. Крис подтянул к себе медовую шкуру кенгуру, распластавшуюся под тумбочкой. Холодно, в прихожей ночью всегда такой холод…

— Неужели вы существуете?

— Я существую, — ответил Криспер, вздрагивая. — Будем говорить?

— Будем.

— Сколько тебе было лет?

— Четырнадцать, — признался голос.

Крис вывел на своем листе арабские закорючки, рукой отодвинул подкравшегося полюбопытствовать деревянного негритенка. Негритенок обнажил длинные острые зубы, сплюнул на пол кровью.

— Зажги свет… — шепотом попросил его Крис.

Свечи загорелись повсюду. Их круглый рождественский свет выманил углы и перекладины старинной прихожей. Обнажились скелеты письменных бюро и гардеробов, показалась сломанная пишущая машинка с выбитыми зубами клавиш. Зеркало заволновалось золотистым и розовым.

Трубка в руках Криса молчала, тяжело дыша.

— А тебе? — наконец спросил голос.

— Мне… — Крис задумчиво покрутил в пальцах маркер. — Около восемнадцати.

Негритенок хихикнул. Он нашел увечную машинку и стучал пальцем по единственной уцелевшей букве. Машинка чмокала и стонала.

— И что ты там делаешь?

— Жду, пока ты мне что-нибудь расскажешь, — сказал Крис, поджимая пальцы босых ног. По полу нестерпимо дуло. — Когда ты меня о чем-нибудь попросишь.

— А ты сделаешь?

— Сделаю. Если расскажешь.

— Я умер, — вдруг твердо и звонко сказал голос. — Мне четырнадцать лет, а я уже умер.

Они все так начинали. Каждый из них, убедившись, что телефон доверия

не обман, что Криспер Хайне существует и готов помочь, говорили одно и то же: я умер… Гордо или с горечью, плача или смеясь, они говорили одно и то же.

— И только потом я понял, что не успел сказать…

Они все так говорили. Они, опоздавшие на целую жизнь, вечно забывали сказать самое важное самому важному.

— Как тебя занесло под машину? — спросил Крис.

В углу негритенок боролся с выпустившей рачьи клешни печатной машинкой.

— Я…

Крис легонько подул в трубку.

— Тише… я твоя служба доверия, оставь ложь для других… тебя потом спросят.

— Кто? — вздрогнула трубка.

— Будут такие…

— Я пошел под нее сам, — сказал звонкий мальчишеский голос. — Сам! Потому что… — трубка захлебнулась. — Потому что…

…Ему было четырнадцать. А когда ему было семь, он упал с качелей и разбил себе лоб. С тех пор на нем остался белый треугольничек шрама. Но это все — шрам, цветущая сирень, рассыпанные учебники, — все это будет потом, много-много позже… А пока он плакал, оглушенный болью. Мир тек сквозь детские пальцы, мир цвета крови. Нашелся холодный платочек, смоченный в луже, застиранный, клетчатый…

Он нашел своего Брата. Стоял, прижимая платок к голове, еще шмыгал носом, вздрагивающий, испуганный.

— Хочешь, буду твоим братом? — сказал владелец платка и восхитился: — у тебя там такая здоровая рана!

Разница в четыре года убедила — конечно, он может стать старшим братом. И он им стал.

Брат водил по стройкам и посадкам, учил плавить свинец и делать хлопушки из тетрадных листов. Показывал, как выжигать стеклом узоры на деревянных лавочках, играл в футбол, притащил в подарок тощего рыжего котенка.

Котенок лакал молоко из жестяной крышечки. Брат засмеялся и, подхватив его под блохастое брюшко, сунул в загорелые детские руки.

— Тебе друг. Только помой его.

Делал уроки, сидя рядом на разогретой солнцем шиферной крыше, жарил конские каштаны и уверял, что это вкусно. Ловил лягушек мокрой футболкой, возвращался весь в тине, но веселый, утирал лицо перепачканной ладонью.

Брат рассказывал о двухголовых металлических воинах, строгал из досок щиты и скреплял их жестяными листами. Водил по полям и заставлял находить север, юг, запад, восток…

Грелся на солнышке, вытянувшись всем разморенным теплым телом. Щурился сквозь темные ресницы, улыбался.

Любимый Брат.

В одну из зим с ним что-то случилось. Неохотно открывал дверь, неохотно отвечал на звонки, а потом вовсе пропал, ушел с катка в разгар игры, ушел, не оборачиваясь. Его красную куртку размыло метелью.

Весной у него появился злобный черный зверь — весом в триста килограмм, в сорок литров объемом бака. Его преследовал запах бензина и спиртного. Он больше не улыбался.