Осколки. 12 удивительных ситуаций
Шрифт:
Многое из того, что она мне говорила, было непонятно, но я старательно все запоминал и иногда повторял про себя. Я не знаю, какой она была. Доброй или злой, счастливой или несчастной. Она была первым человеком в моей жизни, первым представителем человечества и все, что она говорила – Было. Так и в моей памяти она просто была. Кстати, эту особенность некоторых людей я наблюдал всю жизнь. Они как некоторые вещи – просто были. И иногда я им просто завидовал.
Позже зрение ко мне вернулось, но тети уже не было, а я жил в интернате. Это было специальное медицинское учреждение для детей-сирот с различными отклонениями. Из разговоров врачей я понял, что временное улучшение моего зрения слишком временно, и все может быть.
Интернат окружал большой лес, где я обычно проводил время. Наверное, это был самый счастливый период в моей жизни. Мир новых ощущений. Мир, на удивление, гармоничный сам по себе и очень красивый.
Одно время меня сильно донимали врачи своими вопросами и обследованиями. Правда, это позволило мне обрести фонендоскоп. Один врач после моей просьбы удивительно легко подарил его мне.
Этот прибор сильно раздвинул границы моих возможностей. Теперь в лесу я мог слышать гораздо больше. Еще из фольги я приделал к нему длинный раструб, расширяющийся на конце. Это позволяло мне проникать, например, в дупло и другие, труднодоступные места. Сложнее было с записью всего, что я слышал. Но и с этим мне повезло. Кто-то на Новый год под елку положил коробку с моим именем. В ней был небольшой магнитофон. После этого началась настоящая работа. Необходимо было записать столько звуков, не говоря уже о сочетаниях, что мне явно не хватало дня. Воспитатели ругались, но, в конце концов, мы с директором договорились, что до ужина я могу записывать в лесу или на улице, а после работать в комнате до отбоя. Кстати, это он придумал с магнитофоном. Удивительный был человек. Грозный, грубый, но с глазами полными понимания и сочувствия, но никогда – жалости. Это всегда ставило его над остальными и обеспечивало уважение. Жил он на территории интерната один в сером доме с верандой, на которой его никто никогда не видел, как никто не видел его дом изнутри. Его боялись. Он легко мог накричать на ученика, а его выражения типа «вашими головами бурковки ровнять», становились крылатыми. Хотя до сих пор не знаю, что такое «бурковки». Его обычная позиция была на крыльце. Там он, сидя на подоконнике и, вытянув скрещенные ноги, не спеша курил. Если было солнце, он поднимал лицо к нему и от этого его сходство с Эйнштейном, портрет которого висел в коридоре, усиливалось.
Меня очень тянуло к этому человеку. Даже когда он ругал меня за нарушение режима и отсутствие на уроках, я готов был слушать этот низкий, хриплый голос вечность. Говорил он простые и понятные вещи, которые сложно было не принимать за правильные, но вот соответствовать им было почти невозможно. Собственно, он даже и не ругал, а как будто разговаривал сам с собой, отвернув лицо в сторону и не глядя на собеседника. В такие минуты мне хотелось прижаться к нему, обнять за шею и чтобы он гладил меня по голове и что-то говорил. Неважно что, но говорил.
К сожалению, такого не было ни разу, хотя, помню, однажды я попытался его обнять. Он сидел на своем подоконнике, когда я проходил недалеко, возвращаясь из леса. Вдруг он негромко так кричит:
– Эрик, уши не слиплись?
– Нет, – отвечаю. А он:
– Не слышу.
– Нет, – кричу громче.
– Да ты немой, братец?
Деваться некуда, подхожу ближе.
– Нет, – повторяю.
– Что, нет?
– Не слиплись.
– Моешь их, что ли?
– Да.
– Покажи.
Он взглянул в мое приподнятое ухо.
И, когда голова встала на место, погладил ее.
Тогда, от нахлынувших вдруг чувств, я обнял его. Со страхом. И не ошибся. Он довольно мягко взял меня за плечи и отвел от себя, пробурчав:
– Эй, я что тебе – папаша? Сделай себе чучело и развешивай сопли на нем.
Конечно,
Впрочем, и обычный язык я знал, видимо, плохо. Мне хотелось быть вместе с другими детьми, и я пытался играть со всеми, но в результате, почему-то оставался один. Возможно, они чувствовали мою отчужденность и не хотели общаться со мной. А я так вообще их всех боялся. Причина могла быть в случае, происшедшем в самом начале моего пребывания в интернате.
Тогда, после знакомства с директором и какими-то женщинами, мне предложили пойти во двор погулять. Куда мне было деваться? Не помню деталей, но ко мне подошла группа ребят, и кто-то предложил показать мне что-то «по секрету». Меня привели в темный подвал. Было страшно, но ощущение единства с этими ребятами было сильнее. И вот я стоял в этом подвале в ожидании чего-то очень интересного. Тайны, что ли, какой-то.
Вдруг я почувствовал, как по моим ногам течет что-то теплое. Скорее я догадался, чем увидел. Кто-то мочился мне на ноги. А я был в шортах и это, наверное, обострило тот шок, который я испытал. Думаю, это понятно.
Позже воспитатели нашли меня в углу какой-то беседки и предупредили, что в следующий раз накажут за то, что я убегаю и прячусь. Я давился слезами, но скрыть их не мог.
Учился я довольно плохо. Мне приходилось запоминать уроки в классе, потому что читать мне становилось все тяжелее. На помощь одноклассников я естественно не рассчитывал. Учителя, правда, пытались пару раз закрепить за мной кого-то, кто бы помогал мне делать уроки. Но из этого ничего не вышло. В принципе, наверное, и хорошо. Так у меня оставалось больше времени на любимое дело, и учителя перестали спрашивать меня на уроках. Они же знали, что я не готов.
Моя фонотека занимала уже всю стену у кровати, и в свободное время я занимался ее систематизацией. Как-то меня позвали к директору. В его кабинете я познакомился с человеком по имени Колчак, который работал на киностудии, расположенной сразу за забором нашего интерната. Он проявил интерес к моим занятиям и пригласил работать у него помощником. Так, на этой студии я работал сначала в свободное время, а после интерната постоянно и до сегодняшнего дня. Вскоре после выхода из интерната, киностудия дала мне небольшую квартиру и заработную плату, а в свободное время я мог продолжать коллекционировать звуки.
Любимым моим местом оставался лес. В нем я мог находиться все свободное время, даже если ничего не делал, а просто сидел на пне. Он не был мне родным или близким, но, как мне сейчас кажется, он был безопасным для меня и таким же одиноким. Хотя был всегда сам по себе и ни в ком не нуждался.
Где-то в этот период или немного позже я впервые обнаружил звук, который невозможно было отнести к известным мне объектам. Он был протяжный, но с каким-то мерцанием, на одной ноте, медленно повышающимся и опускающимся. После многочисленных наблюдений я понял, что звук издавало дерево, кажется, клен. Вначале я не поверил своим ушам, но индикаторы звука показывали, что это так. Звук был настолько неуловимым, слабым, что я принял его в начале за далекий шум, но повторные замеры уже с прикрепленными звукоснимателями, сняли все сомнения. Дерево звучало.
Не понимаю, как я раньше этого не заметил? Наверное, потому что, как и все, был уверен, что дерево можно считать живым условно, и поэтому издавать собственные звуки оно не может.
Конечно, я был шокирован своим открытием, но поверьте мне, человеку, который о звуке знает все, что возможно узнать – деревья издают звуки.
Я проделал подобные эксперименты с другими деревьями и обнаружил, что те тоже звучали, причем у каждого был свой индивидуальный звук. В какой-то момент я решил попробовать свести звуки деревьев вместе. У меня возникла сумасшедшая идея – а что если все звуки могут выстроиться и зазвучать гармонично?