Осколки
Шрифт:
— Мы занимались любовью, — признался я.
Кто-то засмеялся у меня в голове — не то мертвые детишки, не то призрак брата. У меня перехватило дыхание. Слово «любовь» смотрелось до ужаса неуместно, ничем таким и не пахло. Скорее уж — разжигание ненависти. Если бы мы попытались сделать что-нибудь еще, если бы у кого-то из нас было все необходимое для занятий любовью, возможно, она бы не прыгнула на меня; возможно, вместо этого первый шаг сделал бы я.
Джордан резко выпрямилась и оттолкнула меня.
— Господи, она умерла, да? Тело уже унесли?
— Еще нет, — сказал я. — Пока что она
— Я должна ее увидеть.
— Может быть, тебе не стоит, Джордан.
Само собой, она не послушалась — вскочив на ноги, побежала во внутренний дворик. Смитфилд перехватил ее на полпути к дверям и отвел в сторону — почтительно, с большим пиететом. Она отмахнулась от него и прошмыгнула к цели; он лишь проводил ее печальным взглядом. У этого человека было две ипостаси — пробивная и мягкая; лейтенант играючи перевоплощался из одной в другую. Пересекая комнату, направляясь ко мне, он буквально на глазах менялся — поразительная психическая пластичность.
Голос Более-Толстого-Эрни из угла становился все громче:
— Офицер, отвечаю вам, он ее толкнул! Я своими глазами видел! Я подпишу любые бумаги, я свидетель! Вы только арестуйте этого парня!
— Будешь так визжать, я тебе связки-то подлечу, — пригрозил я.
Эрни побледнел и поднял своего кота, как распятие, чтобы отогнать меня.
— Все его слышали? — возопил он. — Теперь он угрожает мне, офицер!
— Имя? — коротко обратился Смитфилд.
— Натаниэль Фоллоуз, — повторил я.
— Адрес. Профессия.
Я все назвал ему.
— У вас с ней свидание сегодня было или что?
— Что-то в этом роде.
— Либо было, либо не было, Фоллоуз.
— «Свидание» — это не самое точное слово.
Подбородок Смитфилда опустился на грудь, и он поджал губы. Он теперь выглядел так, словно ему доставило бы огромное удовольствие пнуть меня по яйцам.
— Ты собираешься учить меня риторике?
Меня изрядно удивило, что этот тип знаком со словом «риторика».
— Мы встретились вчера вечером. Она пригласила меня на свой день рождения, и мы вдвоем провели большую часть ночи вместе. Да, полагаю, это можно назвать «свиданием».
— Расскажи мне все, что произошло.
Я рассказал ему почти все, опустив интимные подробности и не упомянув о пакетике с кокаином, которым она разжилась в толчее. Когда я дошел до того места, где она одними губами произнесла «прощай», Смитфилд уточнил:
— Больше никто не слышал, как она это сказала?
— Говорю же, она не произнесла это вслух. Одними губами…
— Ты был достаточно близко, мог и толкнуть ее.
— Нет, не был. Мне пришлось перелезть через толстого Эрни, чтобы приблизиться к ней, и в итоге я опоздал.
— Несколько свидетелей утверждают, что это ты открыл окно.
— Она попросила меня об этом.
— А подтолкнуть себя тоже попросила?
Я глубоко вздохнул:
— Очень глупый вопрос, лейтенант.
Он весь так и рванулся вперед, ко мне:
— Итак, ты признаешь, что занимался с ней сексом. Может быть, не по обоюдному согласию. Может, ты изнасиловал ее, а потом выбросил из окна, потому что испугался всех возможных последствий.
— Нет, это не так, — отрезал я.
Он пожал плечами и сказал: «Может быть», — да с таким весом, будто
— Мы закончили? — уточнил я.
— Думаю, да, Фоллоуз. На сегодня — все. Но мы еще встретимся позже.
Я знал, что так и будет; кто-нибудь обязательно проведет перекрестную проверку и свяжет меня с фигурой моего отца.
При порывах ветра ветви хлестали по окнам, царапая стекло, как будто Сьюзен снова пыталась добраться до моей спины. Я протиснулся сквозь оставшихся гостей — они отошли в сторону и тихо переговаривались между собой, ожидая, пока полиция закончит снимать показания. Когда врачи погрузили тело Сьюзен на каталку и повезли прочь, кто-то нервно заржал. Так бывает — я бы тоже, может быть, смеялся или плакал, но моя душа, прошедшая через вивисекцию совсем как те собаки, над которыми издевался Д. Б., не могла воспринять и адекватно выразить ни одну доступную эмоцию. Слушая, как океан бьется о берег в сотне ярдов от меня, я подумал, насколько права была Сьюзен, говоря, что смерть повсюду. Она на личном примере доказала это утверждение.
Лейтенант Смитфилд подошел ко мне и покачал головой.
— Еще даже не Хэллоуин, — изрек он. — Вот дьявол… ноябрь, чую, будет непростой.
Отмолчавшись, я развернулся и пошел прочь. Я оставил их всех позади — и Джордан, и лейтенанта, и всех остальных. Как только я оказался дома, первым же делом разделся и лег на кровать, но заснуть так и не смог, еще долго ворочаясь в темноте и тоскуя по всем тем ощущениям, что дарило мне тело Сьюзен. Когда наступил рассвет, я возблагодарил за свет взошедшее солнце. Я выгулял собак и пробежал трусцой милю до кладбища.
Сидя на могиле своего отца, я сметал ногой сухие коричневые лепестки, которые налетели с соседних участков, и смотрел на свое собственное имя на надгробной плите, смутно ощущая себя воскресшим призраком. Мне было интересно, где будет похоронена Сьюзен и связывался ли кто-нибудь уже с ее родителями.
Других посетителей видно не было. Проклятая душа моего отца резвилась вместе с моей яростью и собаками брата на просторной лужайке. Я слышал, как мертвые дети поют католические школьные гимны. Я не мог не сравнить затянувшуюся раковую агонию моего отца с муками расчлененных жертв Д. Б. и быстрой гибелью Сьюзен. Мысленно я увидел шрамы, покрывающие ее плоть, которые я по-настоящему почувствовал только тогда, когда наши вспотевшие тела пребывали в контакте, и подумал о разбитом стекле, хирургическом вмешательстве и острых ножах.
Мой отец знал, что делал мой брат, и, возможно, даже помогал ему; полиция так и не доказала этого в суде, но они были чертовски близки к этому. Он видел, как Д. Б. хоронил детей на заднем дворе, и я был уверен в этом так же, как и все остальные. Я всегда буду в этом уверен.
Сьюзен тоже была уверена, что я снесу ее гнев за компанию с собственным. Стоило отдать ей должное за хорошее понимание сути Натаниэля Фоллоуза. Там, на мысу в Монтоке, она чутко выслушала, как я изливаю душу обо всем, от маминых вафель до неразделенной любви, и поняла мою уязвимость, мое стремление к тайне. Она не знала о моей нужде в искуплении, но сама открыла правду о моем бессилии.