Осколок солнца
Шрифт:
Лида рассмеялась.
– Все?
– Нет, это только начало. Теперь мы с вами горы свернем. Надо всех сделать счастливыми!
– И Кучинского?
– У него другие понятия о счастье. Помните, когда-то были вредители сыпали песок в подшипники. Кучинский не портит машин, но ради своей выгоды сеет злобу и подозрения. Это хуже вредительства.
– Немножко преувеличили, но в основном правильно. Анечку жалко...
– Поговорите с ней, Лидочка. Ведь ради нее я к вам и подлизываюсь. Нельзя оставить Нюру без нашей помощи... Неужели Павел Иванович ни о чем не догадывается?
Лида
– Сегодня же вечером поговорите с Нюрой, - настаивал Вадим.
– Вы знаете, как подойти.
– Попробую, - пообещала Лида, но ей хотелось этого разговора избежать.
В последние дни при встречах с Курбатовым она испытывала какое-то неясное волнение и безуспешно старалась вызвать в памяти образ друга, оставшегося в Москве. Но образ расплывался. Она забыла, какие у него глаза, и даже голос его забыла. Да и думать о нем почему-то не хотелось.
А Нюра... О чем же говорить с ней? Сочувствовать - значит притворяться, обманывать ее и себя.
Лида отошла к окну. Красный отблеск заката лежал на зеркальных плитах. Они светились как бы изнутри, лишь черные тени деревьев рассеивали это обманчивое впечатление. За спиной - легкий шелест страниц. Вадим все еще не уходил. Он рассеянно перелистывал книгу, ждал и не решался возвратиться к деликатному разговору о Нюре. Видно, молчание Лиды показалось ему неслучайным.
Ничего не решила Лида. Да и как решить, когда нельзя разобраться в неясных чувствах своих! "Какие же у него глаза?
– вертелось в голове.
– Как он говорит?" Будто вспомни она это - и все разрешится. "Не помнишь, не помнишь, шептал язвительный голосок.
– Значит, не он, не тот". И перед ней возникало лицо Павла Ивановича, знакомое в мельчайших деталях. Она видела не только глаза, чуть зеленоватые, с припухшими веками, сросшиеся брови, но и даже царапину на верхней губе.
Если бы она и в самом деле полюбила Курбатова, то слезы всех девушек мира не заставили бы ее отказаться от этой любви. А любит ли она? Лишь легкое волнение... Неизвестно, к чему оно приведет.
– Вы знаете, что Кучинский перестал подтрунивать над Анечкой, - сказала она Вадиму.
– Он даже ее боится. Странная метаморфоза!
– Удивительная, - подтвердил Вадим.
– Как в некоторых пьесах, где отрицательный тип в последнем действии обязательно перековывается.
– Это вы его убедили?
– Куда мне!
– Вадим махнул рукой.
– Полное отсутствие педагогического таланта. А вот Бабкин - это талант. Подумать только, один раз поговорил с Жоркой, и тот сразу же перековался. Фантастика!
– Интересно бы узнать, какими методами убеждения он пользовался. Вы спрашивали?
– Секретничает. Даже мне не говорит. Метод, мол, старый, и пользоваться им надо умеючи.
Выходя с Лидой из лаборатории, Вадим вновь напомнил о Нюре.
– Эх, если бы мне было лет шестьдесят!
– с сожалением сказал он.
– С таким опытом я бы придумал что-нибудь. Неужели и при коммунизме люди будут страдать от
– Никуда от этого не денешься.
– Значит, полное счастье невозможно?
– Нет, Оно беспредельно. Никто не знает, где оно начинается и где кончается.
Маша еще не приходила с дежурства. Нюра лежала на кровати, свернувшись в комочек, и читала. Последние дни она избегала оставаться с Лидией Николаевной наедине. Заметив ее в дверях, Нюра закрыла книгу и, спросив, сколько времени, спустила ноги с кровати.
– А я думала - еще шести нет.
Лида нерешительно перебирала книги, разложенные Нюрой на столе: грамматика, история...
Быстро переодевшись, Нюра запрятала под косынку свои обесцвеченные волосы - стала стесняться их, ждала с нетерпением, когда отрастут новые, - подошла к двери, но Лида ее окликнула:
– Анечка, посидите со мной. Или вы очень торопитесь?
Молча возвратившись к столу, Нюра переложила книги с места на место и присела на краешек стула.
– Сегодня утром на шестом секторе что-то случилось, - сказала она, рассматривая свои рабочие, потрескавшиеся руки.
– Напряжение снизилось. Песок, видно, плохо сдували.
– Павлу Ивановичу сказали?
– Маша говорила...
Лида почти два года была секретарем комсомольского бюро курса, выступала с речами и докладами, слова лились свободно, нанизываясь цепочкой одно на другое. Так почему же она сейчас не может связать двух слов, когда перед ней обыкновенная девушка, работница. Твоя подруга, в конце концов.
Что ей сказать? У себя в институте Лида выступала по теме "Любовь и дружба", и ей аплодировали. Но там было "вообще", а тут...
Молчание становилось нестерпимым, и Лида наконец спросила:
– Анечка, вы мне верите?
– Верю, - прошептала та и еще ниже склонила голову.
Торопливо, боясь, что Нюра убежит, Лида говорила, что ей все известно, что она скоро уедет и никогда не будет вспоминать Павла Ивановича, так как, "возможно", - она подчеркнула это слово, - она любит другого, и пусть Нюра не беспокоится за свою любовь, Лида ей не помешает...
Говорила и чувствовала в словах какую-то фальшь. Ничего они не изменят. И если Павел Иванович любит не Анечку, а ее, если это не простое увлечение, а сильное чувство, то ни время, ни расстояние тут ни при чем. Приедет Павел Иванович в Москву, а оттуда вместе с Лидой поедет в новую лабораторию...
А Нюра плакала. Зажатым в кулачке платком, вытирала слезы, частые, крупные.
Лида привлекла ее к себе, обняла, приговаривая:
– Не надо, девочка, не надо... Я все знаю... все знаю.
– Ничего вы не знаете.
– Нюра резко освободилась.
– Ой, как совестно, Лидия Николаевна! Ведь я тетрадь доставала... для этого черта, - она еще пуще залилась слезами, - чтобы вы... вы скорее уехали...
Дождавшись, когда Нюра успокоится, Лида попросила объяснить, что за связь между ее отъездом и тетрадью. Нюра рассказала, потом бросилась к ней на шею, молила о прощении, плача навзрыд. И Лида понимала, что даже не любовь, а совесть причинила ей столько страданий, и если совесть эта не чиста - нет человеку счастья.