Оскомина
Шрифт:
Гости обеспокоенно зашептались:
– Они оба так возбуждены…
– Как бы чего-нибудь не вышло…
– В кабинете есть оружие? Револьвер, к примеру, или что-то в этом роде?
– Миномет не хотите? Или пушку-гаубицу?
– Ваши шутки неуместны…
– А стенографистка у вас есть? – насмешливо спросил Тухачевский, словно подыскивая хоть какую-то замену отсутствовавшему револьверу. – Я допускаю, что у вас в кабинете всегда дежурят стенографистки, но, боюсь, сегодня их может не оказаться.
– Зачем вам стенографистки?
– Я, видите ли, если и свожу счеты, то лишь под стенограмму.
– Стенографистки
И дед за руку увел меня в кабинет, не заботясь о том, примет ли его приглашение гость, словно тому ничего не оставалось, кроме как принять и покорно за ним последовать.
Обмануть злое лихо
– Вы, стало быть, искали случая объясниться. Я к вашим услугам, – лицом повернувшись к деду, произнес Тухачевский так, словно обстоятельства заставляли его принять не столько приглашение, сколько вызов на дуэль.
– Ну уж так сразу «к вашим услугам». Располагайтесь поудобнее. Вот, извольте, кресло… нет-нет, не это… В этом изволит располагаться мой покойный друг Александр Андреевич Свечин. Вам же более подойдет другое… соседнее… У него и спинка помягче.
Указав гостю на нужное кресло, дед отодвинул в сторону ненужное, чтобы любовь к нему Свечина не создавала для гостя неудобства.
– Что это вы вашего друга в покойники записываете? – неприязненно спросил Тухачевский, явно подозревая, что, нарекая покойником Свечина, дед неким образом метит в него.
– А это уловка такая. Меня сам Александр Андреевич научил. Она помогает обмануть злое лихо. Пусть оно считает, что Александр Андреевич уже покойник, и ему не вредит.
– Ах вот как! Пожалуй, мудро, хотя и немного по-детски. – Тухачевский мельком посмотрел на меня, словно мое присутствие давало ему повод во всем усматривать проявление детской наивности.
– Возможно. В моем друге вообще много ребяческого. Так позвольте для начала вопрос. Если он покажется вам неуместным, можете не отвечать. Все на ваше усмотрение. Но я все же спрошу. В чем же суть ваших разногласий?
– Я охотно отвечу. – Тухачевский сел в предложенное ему кресло и взглянул на часы, явно не намереваясь засиживаться дольше положенного времени. – Изначальная суть наших разногласий в отношении к мировой революции. Для Александра Андреевича мировая революция это… – Тухачевский задумался над выбором слова. – …Абстракция, а для меня реальность.
– Вы, вероятно, намеревались сказать… не абстракция, а фикция…
– Что ж, можно и так. Однажды я побывал у Свечина в служебном кабинете, и мне довелось увидеть его письменный стол. Это – экзотика. Чего там только нет! Всякие статуэтки, бюстики его любимых немцев, разные ножички для разрезания бумаги, фотографии в рамках, карандаши… целое царство карандашей! Ну и, конечно, чернильный прибор, такой же многоуважаемый, как у Чехова шкаф. И всеми этими мелочами он живет, разглядывает их, перебирает в руках, подносит к носу, словно желая понюхать и тем самым приобщиться их плоти. Буржуазная эпоха породила разнообразный предметный мир, но он опасен тем, что слишком привязывает всех к настоящему. Люди, любящие вещи, живут только их поиском, добыванием и обладанием. Они плохо помнят прошлое, и для них закрыто будущее. Их горизонты сужены настоящим. Я убежденный противник всякой
– Про Фаберже-то вы как узнали?
– Из донесений моих агентов, ха-ха-ха! Шутка.
– У военных свои шутки, весьма специфические и по-своему изысканные.
– Благодарю.
– Я бы сравнил их со знаками различия. Шутки как погоны: есть солдатские, а есть генеральские. Ну а на вашем столе какие вещи? – спросил дед с участливой любезностью, позволяющей гостю высказаться на приятную для него тему.
– На моем же столе ничего нет – это чистая, гладкая поверхность – такая же, как и поверхность вашего стола, под который, между прочим, всячески норовит забраться ваш внук.
Пойдешь в диктаторы?
Михаил Николаевич обозначил улыбкой некую договоренность меж нами, согласно которой если он меня даже разоблачит и выдаст моему деду, то при этом сам же и непременно защитит.
– Это его любимое место, – сказал дед, показывая, что меня защищает его любовь и поэтому я не нуждаюсь в иной защите. – Впрочем, он и на столе не прочь похозяйничать. Растащил все мои вещицы, а ведь их было множество.
– Ага! Значит, вы тоже склонны привязываться к вещам! – В обнаружившейся склонности деда Тухачевский усматривал явно подтверждение своей правоты.
– Получается так… – Дед же в своей склонности ровным счетом ничего не усматривал.
– На мою сторону вас, однако, не перетянуть. Впрочем, я и не собираюсь перетягивать. – Михаил Николаевич чиркнул спичкой, но, прежде чем закурить, долго смотрел на поедающее ее пламя. – Я вновь и вновь готов утверждать, что разногласия и споры полезны. Даже необходимы. День рождения вашего внука… кстати, как его зовут? – спросил Тухачевский, словно без знания моего имени не мог позволить себе докончить фразу.
– Алексей.
– А по отчеству?
– Владиленович.
– День рождения Алексея Владиленовича совпал с днем смерти Владимира Кириаковича Триандафиллова. Черт возьми, символично! Что-то в этом есть.
– Алексей родился двумя днями раньше. Сегодня мы лишь отмечаем…
– Неважно. Главное, что его взгляд не будет упираться в вещи и ему откроются иные горизонты.
– Горизонты? Какие же? – Дед, хотя и курил редко, тоже достал папиросу, подул в нее и постучал ею по крышке серебряного портсигара.
– Ну-ка, ну-ка… – Михаил Николаевич цепко всматривался в надпись, выгравированную на портсигаре деда. – Наградной?
– Подарок. Великого князя Михаила, между прочим, вашего тезки, – с невинным выражением лица заметил дед, стараясь не придавать значения тому факту, что имя Михаил встречается и среди великих князей, и среди красных командиров.
– Вы мне, однако, польстили… – Тухачевский давал понять, что он отнюдь не всякую лесть принимает за лесть.
– Виноват, – спохватился дед. – Не предполагал, что вам это будет неприятно…