Основатель службы «Диалог»
Шрифт:
«Данности везде одни и те же: небо над головой, земля под ногами, горизонт со всех сторон. Земля непрерывно омывается кровью, жадно впитывает ее; кажется, будто это непременное условие ее существования. Но все же она остается черной».
Послышались тяжелые шаги. Вошел Болотников.
На этот раз он пришел сам. Пришел, чтобы продолжить разговор. Пришел, потому что уже не мог не прийти.
— Сидишь? — спросил воевода, чтобы что-нибудь спросить. Он ведь не знал, что князь так или иначе не бросит его наедине с самим
— Ну что, Иван Исаич? — поднял глаза Телятевский.
Взгляды их встретились. «Взгляды встретились» — обычно так говорят о влюбленных. Но здесь было больше.
— Теперь я поговорить пришел, князь.
— Я знаю.
— И что ты мне теперь скажешь?
— Ты ведь поговорить пришел, ты и говори. А я послушаю.
Болотников сел и поставил перед собой горящую свечу в высоком подсвечнике. Его глаза оказались на уровне пляшущего огонька, который, отражаясь, заплясал в зрачках воеводы.
— Я ведь гореть хотел, — сказал он. — Гулять и гореть. Сжечь собой все это… всю эту жизнь. И запалить новую, огненную. Я чувствовал себя пламенем, я люблю огонь. Я хотел гореть долго. А сгорел так быстро. Как эта свечка. Оказалось, я не могу быть пламенем. Я всего лишь свечка, способная растопить свой собственный воск, не более. Московский кремль так же недосягаем для меня, как для этой свечки стог сена в конюшне. Она, конечно, может его поджечь, но только если ее к нему поднесут и если она до этого не потухнет от сквозняка.
Я люблю волю больше жизни. Но одним вольно умирать, а другим вольно убивать слабых. Нужна ли такая воля? Но над волей бояре, а я ненавижу бояр! Так что же делать? Не пойму… То все ясно, а то…
— Ты еще не сгорел, воевода, — медленно произнес Телятевский.
— Да… Еще не все. Еще не достали. Знаешь, меня всегда даль манила. Даль широкая-а! дымчатая! — Он взмахнул рукой и задел свою свечку. Она опрокинулась и погасла. — Видишь? Почему так? А остальные — ничего, светят себе.
— Дольше всего светят те свечи, что по церквям ставят.
Болотников рассмеялся.
— Ха!.. Так в церквях меня ж анафеме предают! Ну, не здесь, в Туле нет, что ж они, самоубийцы, что ли? А по всей остальной Руси попы поют, что я дьяволом одержим. А может, и вправду так. Я вот что думаю: во мне, князь, и Бог и дьявол живут. Если дьявола боишься, то и Бога никогда не узнаешь.
— Значит, попов тоже не любишь?
— Мог бы уже давно заметить, что не люблю.
— А я давно и заметил.
— Почему тульский архиерей меня не проклял? Боится! Знает, видит, что плевать я на него хотел. Я в одной церквушке как-то Христа видал… Рот маленький, сжатый; глаза строгие, холодные… заранее осуждающие. Он весь как будто говорит: «Творите добро! Добро творите, сволочи!» Я удивился… Знаешь, бывает: каждый день смотришь и не замечаешь, а потом вдруг раз все, увидел. Вот и я так увидел и удивился. А потом узнал, что эту церковь по личному заказу Иоанна Грозного расписывали. Выходит, стал Спаситель таким, каким его хотел видеть царь-батюшка. То-то.
(«Действительно, хорошо было бы сравнить изображения Христа
— А вообще, князь, появилась у меня еще в Венеции золотая мечта. А потом постепенно растворялась она в дорогах, в боях, в крови, даже в удачах растворялась и растворилась почти совсем. Не верю я уже. В себя верю, в удачу еще могу верить, а в мечту — нет, не верю. Выдумка это моя, бред, вызванный слишком тяжелой галерной цепью.
— Трудно было на галерах?
Болотников не ответил.
— Много с тобой случилось всего.
— Я всегда куда-то шел. От вас, князей Телятевских, — на вольные степи. Потом — в татарский полон. Потом невольничьи дороги, не хочу вспоминать. Об этом никто здесь, кроме тебя, не знает. Потом… В общем, вся жизнь — дорога. И дорога привела меня сюда — в Тулу, в эту крепость. А что тебя привело сюда? Неужели только стремление возвыситься? Ведь этого мало для тебя, князь, здесь что-то еще.
Телятевский улыбнулся. Очень хорошо улыбнулся, прежде он так не улыбался.
— Моя жизнь — тоже дорога, тоже постоянное странствие. И меня тоже привела сюда моя дорога. Я ведь к тебе пришел, Иван Исаич.
Из «Теории психотерапевтической помощи в системе множества ненулевых плоскостей» М. И. Андриевского, Киев, изд. «Наука», 2113 г.:
«…Открывать себя или нет — надо решать в каждом конкретном случае. Бывает, что можно обойтись без этого: судя по моему опыту где-то в тридцати процентах случаев. Но чаще приходится все же говорить о своем происхождении или о цели визита. Обычно после этого объект находится в двойственном состоянии: сердце впитывает ваши слова, а мозг отказывается вам верить».
— Я ведь к тебе пришел, Иван Исаич.
— Зачем?
— Посмотреть, поговорить.
— Зачем?
— Я прихожу к очень немногим. Лишь к тем, кто этого стоит.
(«Всегда приятно осознать себя избранным. Тем более, если ты этого заслуживаешь.»)
— Я не понимаю.
— Не нужно понимать. Послушай — этого достаточно. Я прихожу только к тем, кто оставил о себе в веках добрую память.
— Я оставил добрую память?
(«Любопытно, что первый вопрос почти всегда не: «Кто ты?» или: «Откуда ты?», а вот такой: «Я оставил добрую память?»)
— Да, пожалуй, — ответил князь Телятевский.
— Чем же?
— Подумай.
— Что ты, князь, мне голову морочишь? — качая головой, спросил Болотников. Однако это не было простым вопросом; это было больше утверждением, вернее, убеждением самого себя.
— Князь Андрей Андреич Телятевский давно был бы в лагере царя Шуйского.
— Тогда кто же ты?
— Твой ангел-хранитель — или же черт, покупающий твою душу. Что тебе больше нравится.
— И чего же ты хочешь?
— Открыть тебе глаза.