Основные понятия метафизики. Мир – Конечность – Одиночество

Хайдеггер Мартин

Набросок и набрасывание в самих себе высвобождают к возможному связыванию и, связывая, расширяют в смысле удерживания того целого, внутри которого могут действительно осуществиться то или это действительное как действительное наброшенного возможного. Однако это высвобождающе-связывающее простирание, которое сразу происходит в наброске, одновременно обнаруживает в себе характер само-открытия. Но теперь легко можно увидеть, что оно — не просто застывшая открытость для чего-то: для самого возможного или для действительного. Выбрасывающее набрасывание — это не какое-то праздное разглядывание возможного: такого не может быть, потому что тогда возможное как таковое в своем возможностном бытии (das M"oglichsein) удушается в пустом рассматривании и пересудах. Возможное (das M"ogliche) только тогда бытийствует в своей возможности, когда

мы привязываем себя к нему в его делании возможным (die Erm"oglichung). Но допущение возможности как таковое всегда «говорит» в возможное действительное (допущение возможности — предвестник действительного осуществления), причем так, что мы снова в выбрасывающем наброске не овладеваем действительным как осуществленностью возможности, не «покупаем» его. Ни возможность, ни действительность не являются предметом наброска — он вообще не имеет никакого предмета, но предстает как самооткрытие для допущения возможности. В этом допущении вообще раскрыта исходная соотнесенность возможного и действительного, возможности и действительности как таковых.

Выбрасывающее набрасывание как раскрытие допущения возможности есть настоящее событие упомянутого различия бытия и сущего. Набросок — это вторжение в то «между», которое открывается между тем, что различается. Только он делает возможным различающееся в его различаемости. Набросок приоткрывает бытие сущего. Поэтому вслед за Шеллингом⁷⁶ мы можем сказать, что набросок — это просвет в возможное-делающее-возможным вообще. Про-свет прорывает тьму как таковую, наделяет возможностью те сумерки повседневности, в которых мы прежде всего и почти всегда и усматриваем сущее, одолеваем его, страдаем от него и радуемся ему. Просвет в возможное делает выбрасывающе-набрасывающее открытым для измерения, в котором дают о себе знать «или—или», «не-только-но-и», «так», «иначе», «что», «есть» и «не есть». Только в той мере, в какой это вторжение происходит, становится возможным «да», «нет» и вопрошание. Набросок-выброс высвобождает в измерение возможного и таким образом приоткрывает его вообще — то измерение, которое в себе самом уже расчленено в возможное «такости и инаковости», в возможное «если ли и нет ли». Правда, здесь мы не можем обсуждать, почему это так.

То, что раньше мы выявили как отдельные черты, теперь приоткрывается как едино и исходно вотканное в единство первоструктуры наброска-выброса. В нем совершается даяние правления бытия сущего в целом его возможной связуемости. В наброске-выбросе правит мир.

Эта первоструктура мирообразования, набросок-выброс, показывает в исходном единстве то, к чему должен был прийти Аристотель, задавая вопрос о возможности «логоса». Он говорит: согласно своей возможности коренится в исходном единстве и . Ведь набросок-выброс — это событие, которое, будучи высвобождающе-предбросающим (enthebend-vorwerfendes), как будто разнимает (то врозь, которое характерно для удаления), но делает это — как мы видели — как раз так, что тут же совершается возвратный поворот наброшенно-выброшенного как вяжущего и связующего . Набросок-выброс есть то исходно простое событие, которое — если брать его формально-логически — соединяет в себе противоречащее друг другу: связывание и разделение. Но этот набросок — как образование различия возможного и действительного в допущении возможности, как вторжение в различие бытия и сущего, а точнее говоря — как взламывание этого «между» — есть также то само-отнесение, в котором возникает «как». Ведь это «как» говорит о том, что вообще сущее открылось в своем бытии, что это различие совершилось. «Как» есть обозначение структурного момента того исходно вторгающегося «между». Никогда не бывает так, что сначала мы имеем «нечто», затем «еще нечто», а потом возможность воспринять нечто как нечто — на самом деле все совершенно наоборот: нечто дается нам только тогда, когда мы уже движемся в наброске-выбросе, движемся в «как».

В событии наброска образуется «мир», т. е. в выбрасывающем набрасывании нечто выламывается, исторгается и взламывается, прорывается к возможностям, и таким образом вламывается, вторгается в действительное как таковое, чтобы себя самое как ввергшееся познать как действительное сущее посреди того, что теперь открыто как сущее. Это первоисконное сущее, вскрытое к бытию, которое мы называем вот-бытием, к сущему, о котором мы говорим, что оно экзистирует, т. е. ex-sistit, в существе своего

бытия представляет собой из-ступление из себя самого, каковое все-таки себя не оставляет.

Человек — это то, что не может оставаться на месте и что не в силах с него сойти. Совершая выбрасывающее набрасывание, вот-бытие в человеке непрестанно бросает (wirft), ввергает его в возможности и так удерживает его подвергнутым (unterwarfen) действительному. Будучи так брошенным в броске, человек есть переход — переход как фундаментальное существо события. Человек есть история или, лучше сказать, история — это человек. В переходе человек восхищен и потому сущностно «отсутствует». Он отсутствует в принципиальном смысле — никогда не наличествует, но всегда отсутствует (abwesend), от-бывая (wegwest) в бывшесть (die Gewesenheit) и будущее, от-сутствует и никогда не наличествует, но существует в от-сутствии. Перемещенный (versetzt) в возможное, он непрестанно в своем предугадывании должен быть наделен действительным. И только потому, что он вот так наделен и перемещен, он может сместить себя (sich entsetzen). И только там, где риск и ужас смещения, там и блаженство изумления — та бодрствующая захваченность, которой дышит всякое философствование, которую величайшие философы называли словом и что Последний из великих — Фридрих Ницше — возвестил в той песне Заратустры, которую он называет «хмельной» и в которой мы постигаем, что есть мир:

О, внемли, друг!

Что полночь тихо скажет вдруг?

«Глубокий сон сморил меня, —

Из сна теперь очнулась я:

Мир — так глубок,

Как день помыслить бы не смог.

Мир — это скорбь до всех глубин, —

Но радость глубже бьет ключом:

Скорбь шепчет: сгинь!

А радость рвется в отчий дом, —

В свой кровный, вековечный дом!» ⁷⁷

ПРИЛОЖЕНИЕ

НА ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЕ ЕВГЕНИЯ ФИНКА

Дорогой Евгений Финк,

Два месяца назад исполнилось тридцать семь лет с тех пор, как в нашем новом доме на Рётебук вы помогли мне перенести мой письменный стол на то место, где он стоит и по сей день.

Это первый знак.

Второй — в моей семинарской книге, где есть список участников семинаров. Среди участников первого главного семинара, организованного по моему возвращению из Марбурга («Онтологические основоположения и проблема категорий», зимний семестр 1928/29) первым упомянут наш недавно почивший, весьма уважаемый товарищ Оскар Бекер. На четвертом месте читаем: Кэте Ольтманс 8. семестр; впоследствии — госпожа Брёкер, и далее под номером 14: Евгений Финк, 8. семестр.

Оба имени подчеркнуты красным карандашом. Этот знак говорит: из названных, вероятно, что-то получится.

В качестве третьего знака сегодня я должен упомянуть о том, что Ваши предки по материнской линии принадлежат к той же деревне в Верхней Швабии, что и моя мать, и что у нас обоих в гимназии Констанца были одни и те же учителя греческого и латыни.

Первый и третий знаки не требуют особого пояснения — в отличие от второго: Ваше имя подчеркнуто красным.

Уже тогда Вы считались признанным учеником Гуссерля, которому отдавали предпочтение перед другими.

Теперь Вы вступили в другую и все-таки в ту же самую школу феноменологии.

Это наименование нам, конечно, надо понимать правильно. Оно не подразумевает какое-то особое направление в философии. Оно называет и теперь еще продолжающую существовать возможность, т. е. допущение той возможности, при которой мышление достигает «самих вещей», а точнее говоря, вещей мышления. Об этом можно было бы многое сказать.

Однако теперь я имею в виду Евгения Финка, «ученика», и отмечаю, что вплоть до сегодняшнего дня он подтверждает известное речение Ницше. Оно гласит:

«Плохо отплачивает учителю тот, кто навсегда остается только учеником».