Особая реальность (перевод Останина и Пахомова)

Кастанеда Карлос

Сравнение мне понравилось, и мы посмеялись.

– А если бы ты не повернул мне голову?

– Тебе пришлось бы сделать это самому.

– Ну а если бы не сделал?

– Гуахо перепугал бы тебя до смерти. Окажись ты один, он мог бы тебя даже убить. Пока не научишься защищаться, нельзя ходить одному ни в горы, ни в пустыню. Гуахо подстережет и сделает из тебя котлету.

– Что означают его действия?

– Посмотрев на тебя, он таким образом тебя приветствовал. Показал, что тебе пора обзавестись манком для духа и сумкой, но искать их следует не в наших краях. Три валуна – три препятствия на твоем

пути. Овраг, указанный гуахо, означает, что обретать силу тебе лучше всего в оврагах или каньонах. Остальное поможет определить место, где ты найдешь гуахо. Я знаю, где оно находится. Скоро мы туда отправимся.

– Ты хочешь сказать, что это место есть на самом деле?

– Конечно!

– Где?

– Не скажу.

– А как же я его найду?

– И этого не скажу. И не потому, что не хочу, а просто не сумею.

Я попросил его объяснить то, что я увидел, находясь в доме. Дон Хуан засмеялся и изобразил, как я вцепился ему в ногу.

– Гуахо подтвердил, что ты ему нужен. В очередной раз показал свое благорасположение.

– А его лицо?

– Оно знакомо тебе потому, что ты его уже видел. Возможно, это лицо твоей смерти. А испугался ты по собственной глупости. Хорошо, что я был рядом и успел тебя стукнуть, а то бы тебе не поздоровилось. Чтобы противостоять гуахо, надо быть настоящим воином, иначе гуахо рассвирепеет и уничтожит тебя.

Наутро дон Хуан отговорил меня возвращаться в Лос-Анджелес. Вероятно, ему показалось, что я не совсем пришел в себя, и он посоветовал для восстановления сил посидеть дома, лицом на юго-восток. Сам сел слева, протянул блокнот и сказал:

– На этот раз ты связал меня по рукам и ногам. Я вЬшужден не только сидеть с тобой, но и разговаривать. В сумерки отведу тебя к воде, – продолжал он. – Ты еще не окреп, сегодня тебе нельзя оставаться одному.

Его озабоченность меня встревожила.

– Я сделал что-то не так? – спросил я.

– Потревожил гуахо.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Сегодня нельзя говорить о гуахо, поговорим о чем-нибудь другом.

Разговаривать не хотелось – меня охватила непонятная тревога. Дону Хуану мое состояние показалось забавным.

– Только не уверяй меня, что тебе нечего сказать, – со смехом произнес он.

Его веселость меня успокоила, и я тут же вернулся к размышлениям о гуахо. Лицо было знакомым, хотя я никогда не видел его раньше. В чем дело? Едва я начинал думать о лице, как меня отвлекали самые разные мысли, словно какая-то часть моего сознания знала секрет, но противилась тому, чтобы он раскрылся. Воспоминание о знакомом лице было настолько мучительным, что я впал в меланхолию. К тому же дон Хуан сказал, что это, возможно, лицо моей смерти.

– Дон Хуан, что такое смерть? – выпалил я после долгих раздумий.

– Не знаю, – улыбнувшись, ответил он.

– У каждого человека есть какое-то представление о смерти. Я хотел бы узнать о твоем.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду.

В багажнике у меня лежала «Тибетская книга мертвых», и я решил воспользоваться ею для беседы о смерти. Я сказал дону Хуану, что почитаю ему, и хотел встать, но он не разрешил мне двигаться и сам сходил за книгой.

– Нет хуже времени для колдунов, чем утро, – сказал он, объясняя, почему я должен сидеть дома. – Ты слишком слаб, чтобы

выходить наружу; а здесь защищен. Если выйдешь, может случиться несчастье. Гуахо убьет тебя, а после твое тело найдут на дороге или в кустах и скажут, что ты умер таинственным образом или пал жертвой несчастного случая.

Мне не хотелось обсуждать эти слова. Все утро я читал и объяснял дону Хуану «Книгу мертвых». Он слушал внимательно, не перебивая. Мы прервали чтение лишь дважды, когда он выходил за едой и питьем. Вернувшись, тут же попросил продолжить. Кажется, книга его заинтересовала.

Когда я кончил читать, дон Хуан сказал:

– Не понимаю, почему эти люди говорят о смерти так, словно она похожа на жизнь.

– Так они себе ее представляют. Как по-твоему, дон Хуан, тибетцы видят?

– Вряд ли. Когда человек видит, он ничему не придает особого значения. Нет ничего, что было бы для него важнее всего остального. Если бы тибетцы видели, они так бы и написали: ничто не остается прежним. Когда мы видим, ничто не остается таким, каким было.

– Но быть может, люди видят по-разному?

– Конечно. Все равно это не значит, что жизнь важнее всего остального.

– Дон Хуан, тибетцы считают, что смерть похожа на жизнь. А как по-твоему?

– По-моему, смерть вообще ни на что не похожа. Возможно, тибетцы толкуют не о смерти, а о чем-то другом.

– О чем?

Тебе лучше знать – я ведь читать не умею.

Я хотел возразить, но он вдруг сказал:

– А может, они и вправду видят и поняли, что видеть нет никакого смысла. Потому и нагородили всю эту чепуху, что им все равно. В таком случае то, что они написали, – не такая уж чепуха.

– Меня интересует не то, что хотели сказать тибетцы, – возразил я, – а то, что скажешь ты. Что ты думаешь о смерти?

Дон Хуан комически выпучил глаза и высоко поднял брови.

– Смерть, – проговорил он, – это. вихрь. Смерть – это лицо гуахо, белое облако над горизонтом, шепот Мескалито в твоих ушах. Смерть – это беззубая пасть стража, Хенаро, стоящий на голове, Карлос со своим блокнотом. Смерть – это ничто. Ничто! Она здесь – и ее нет.

Старик рассмеялся. Его смех напоминал песню – в нем был какой-то завораживающий ритм.

– Думаешь, я несу чушь? – спросил дон Хуан. – Я не способен объяснить, на что похожа смерть. Но могу рассказать кое-что о твоей собственной смерти. По крайней мере о том, на что она будет похожа.

Это предложение меня испугало, и я возразил, что меня интересует его мнение о смерти вообще, а не об обстоятельствах чьей-то смерти, пусть даже моей собственной.

– О смерти вообще я говорить не умею, – заявил дон Хуан. – Ты захотел услышать о смерти? Пожалуйста! Почему бы не поговорить о твоей смерти?

Я признался, что для такого разговора у меня слабоваты нервы. Я готов поговорить о смерти вообще, как когда-то дон Хуан рассказывал о смерти своего сына Эулалио. Тогда он сказал, что жизнь и смерть соединяются в неком инеистом тумане.