Особенная
Шрифт:
Лика стояла перед трюмо крошечной дамской уборной, уже совсем готовая к своему выходу перед публикой. В своем белом платье какого-то необычайного фасона, созданном красивой фантазией Марии Александровны и похожим на белую одежду ангела, испещренном прошивками и кружевами на белом же шелковом транспаранте, с веткой белой магнолии, словно нечаянно запутавшейся в волосах, величаво, по новому красивая Лика, казалась теперь каким-то неземным видением.
— Святая Женевьева! — говорил Анатолий, с нескрываемым восторгом любуясь сестрою, поминутно подбегая к ней в качестве распорядителя.
— Ах, прелесть! — могла только поддакнуть ему Бэтси Строганова.
В
— Волнуешься? — спросил Горный сестру, продолжая оглядывать ее костюм и прическу, — хочешь я позову маму?
— Ах, нет! — с искренним испугом вырвалось из груди Лики. — Нет, нет! не надо, а то мама сама будет волноваться при виде моего волнения, и мы только взбудоражим одна другую.
То, что собиралась петь Лика, требовало настроения, подъема и громадной дозы воображения.
Это воображение и должно было способствовать ее будущему успеху. Оно перенесет ее далеко, за тысячу верст, в ту чудную страну, о которой будет говорить ее песенка. Нет, тысячу раз нет! Она, Лика, не хочет видеть никого до своего выхода, по крайней мере.
— Уйди и ты, Толя, и вы, очаровательная Бэтси, уйдите! — сказала она. — Простите меня, но у меня настоящая артистическая лихорадка. Я волнуюсь. Не судите же меня за это!
— Как жаль! — разочарованно произнесла Строганова, — а я к вам моего кузена Силу привести хотела. Вы должны познакомиться с ним, повторяю вам. Он замечательный человек, Лика, и может быть очень полезен для дела вашего общества. Только предупреждаю вас: он совсем, совсем не светский человек.
— Да ведь и вы не светская, Елизавета Аркадьевна, — рассмеялся Толя, — а это не мешает вам, однако… — он запнулся на минуту и потом докончил после небольшой паузы. — Дружиться с такой светской особой, как наша сестричка m-lle Рен.
— Приведите мне вашего кузена после моего выхода, — успокоила девушку Лика, — тогда я и познакомлюсь с ним, а теперь простите великодушно!
И она шутя выпроводила из артистической комнаты молодежь.
Странное чувство сейчас охватило Лику, совсем иное чувство, нежели то, которое предшествовало ее пению в Милане более года тому назад.
Тогда настоящее артистическое волнение захватило ее. Тот святой огонь, о котором говорили и синьор Виталио и тетя Зина. Тогда Лика сознавала, что цель ее была собрать возможно большие деньги в пользу бедных недостаточных русских жителей заграницей, больных и слабых или нищих неаполитанских рыбаков. Тогда она знала святую цель этих двух концертов — цель спасения голодающих. А тут? Цель процветания филантропического общества, общества, которое как казалось ей, Лике, по крайней мере, мало достигало своей цели, не могла захватить молодую девушку.
Это ли — могущая удовлетворить душу, благая цель?
Лика гнала от себя эти тревожные мысли, ища успокоения и не находя его.
Смутно с эстрады до нее долетали звуки рояля. Очевидно, это была импровизация лохматого композитора. Она старалась внимательно слушать их, чтобы развлечься немного и ни о чем не думать, чтобы обрести хотя некоторое спокойствие перед выходом на эстраду.
Легкий стук в дверь заставил вздрогнуть молодую девушку.
— Il est temps — mademoiselle. Ayez l’obligence de me suivre, [17] —
17
Уже время, m-elle. Будьте любезны следовать за мною.
Лика машинально положила руку на рукав его фрака и последовала за ним на эстраду.
Вид большого ярко освещенного зала и целой толпы нарядной, блестящей публики сразу ошеломил и смутил молодую девушку. Пока аккомпаниатор настраивал мандолину, Лика машинально направила глаза в партер, ища среди нарядной публики своих родных и знакомых. Вот, в первом ряду кресел между обеими дочками сидит баронесса Циммерванд. Она поймала взгляд Лики и улыбнулась ей ободряющей, ласковой улыбкой. Вот сухопарая Нэд подле своей глухой тетки-фрейлины. Вот обе княжны Дэви… Подле них Бэтси… Толя… Жорж Туманов и Федя Нольк, пажи, товарищи брата. Правее от них Рен с ее женихом Чарли Чарливичем, а там дальше petit papa, спокойный, и серьезный и мама… мама похожая на фею лета в своем зеленоватом тюлевом платье затканном водорослями, с белым венчиком из жемчугов над пышной прической. Глядя на них всех Лика почему-то вспомнила о других людях, далеких от нее теперь и в тоже время чудно близких ее чуткому, волнующемуся сердечку.
Тетя Зина и синьор Виталио, положившие всю свою жизнь для других, представились сейчас так живо ее взорам…
И вмиг перед Ликой выплыли милые, хорошо знакомые ей картины: ароматично-душная итальянская ночь, запах роз и магнолий, белая вилла, словно повисшая над синими водами красавицы Адриатики, и чья-то песнь, сладкая, как жизнь, свободная, как радость…
Как во сне стоит перед Ликой эта дивная страна песней и аромата цветов.
Лика словно видит перед собою голубое море и тут же видит и другое море, море цветов и зелени, ласкающее взор… И волны звуков над этими двумя морями, волны песен, какие только может дарить эта лучезарная, певучая страна, слагаются в ее сердце…
И, вспомнив о них, об этих песнях, Лика запела «Addio Napoli» (прощание с Неаполем). Аккомпаниатор чуть слышно вторил ей на мандалине. И рыдание серебристых струн инструмента слилось со звучным, сочным молодым голосом Лики.
Нежный, мягкий, чарующе-красивый, он так и лился теперь серебристой волной прямо в зал, впиваясь в мозг и сердца слушателей таких равнодушных и выдержанных светских господ и дам.
И Лика уже не волнуется больше, как за минуту до этого. Она видит благоухающий юг, голубое небо, тетю Зину и дорогого учителя и точно забывает обо всем остальном.
И, когда девушка замолкла внезапно, оборвав свою песню на высокой ноте, и услышала бурные аплодисменты по своему адресу, она точно очнулась, точно проснулась от долгого и сладкого сна.
Публика не унималась, продолжая выражать свои восторги.
Она неистово хлопала, требуя новых песен, нового исполнения.
И Лика пела одну песенку за другою, пела просто и искренне, выбрасывая слова и звуки мелодий из самых недр своей девичьей души. Это было и красиво, и трогательно в одно и тоже время, и все больше и больше наэлектризовывало вечно скучающую, вечно резонирующую петербургскую толпу.