Особняк
Шрифт:
Что-то она по-книжному заговорила, подумал Ребров. Его вдруг насторожила целевая направленность разговора. Одно дело, когда к тебе пришли на ночь, другое... Снова на часы посмотрела, заметил он.
– Снимать, что ли?
– спросил он по-житейски, нарушая романтически-книжный настрой Светы.
Вот глазастый, чертыхнулась про себя Света и ринулась в атаку. Время поджимало.
– Я ведь тебя с тринадцати лет от всех отличала.
– Наверное, не меня, а форму?
– В тринадцать, может быть, и форму, но сейчас я вдвое старше.
Врет, ей двадцать
– Да брось, Свет, мы ж соседи...
– Бывшие... Я же догадываюсь, почему ты букой сидишь. Наверняка была у тебя в гарнизоне зазноба, которой ты отдавал всего себя без остатка. А она с тобой как с половой тряпкой. Еще и с другом, наверное. Ненавижу таких баб.
Попала по самому больному.
Говорят, Цезарь в свое окружение подбирал людей по принципу: если обидишь и человек покраснеет от досады - годится, побледнеет от злобы - держи с ним ухо востро, не приближай. Ребров побледнел. Но Света этих тонкостей не знала. Она хоть и окончила институт культуры и служила короткое время в библиотеке, но книги читала только в рамках программы. Книги ее не интересовали. Ее интересовали практические действия, а не выдуманные чужие жизни.
Она встала, подошла к каперангу сзади и, обняв за плечи, склонила к нему голову.
Шампунь дешевый, надо ему хороший подарить, подумала Света.
Ее твердые груди уперлись в спину Реброва, а в ноздри пахнул запах дорогой парфюмерии. Странно, но всегда волнующий запах женского тела отсутствовал напрочь, а ведь все женщины, Ребров знал по опыту, несмотря на дезодоранты, пахнут особенно, все по-разному. От этой женщиной не пахло.
Капитан повел плечами, и она поняла движение как сигнал к действию, моментально стащила с себя майку и осталась в юбке и лифчике.
Ребров понял, что это произойдет, давно. Почему бы нет? Но вот ее лицо, которое он увидел в зеркале. Она усмехнулась... Или показалось? Нет, не показалось. Так же усмехнулась креолка на Кубе, куда они заходили заправляться. Он снял ее в кафешке, пьяно клялся в вечной любви и обещал увезти на своей лодке контрабандой, а утром стыдливо положил в тумбочку колготки в качестве оплаты за ночь. Это была щедрая плата. Он знал, что наши военные в шестидесятых, еще до Карибского кризиса, сначала тоже расплачивались колготками, но потом решили, что накладно. Стали оставлять чулки. Но и это показалось дорого для доступных кубинских женщин. Оставляли уже по одному чулку. Один оставлял черный, другой телесного цвета, кто - со швом, кто - без шва. Так у кубинок набиралось множество разномастных чулок. Их стали носить непарно, и в Латинской Америке родилась мода "стиль домино". Только семь фишек в игре были дуплями, остальные нет.
Ребров высвободился из объятий.
– Духовка, - напомнил он и направился в кухню.
Именно теперь в дверь позвонили.
Ребров озадаченно застыл на полпути и оглянулся. Сделал знак Свете. Та взяла маечку, как бы одеться, и каперанг пошел открывать в полной уверенности, что все в порядке.
На лестнице стояли Канашкины.
– Ребров, Света у вас?
– Мы знаем, что она здесь.
Мамаша,
– Да. Она здесь, - в спину им сказал Ребров.
– Мы просто ужина... Капитан обомлел: посреди комнаты стояла Света, но теперь она была в одних трусиках.
– Ужинаем, значит...
В комнате заметался, отражаясь от стен, звонкий звук пощечины. Рука у старшего Канашкина была тяжелая, и на щеке дочери расцвел алый бутон.
– Павел!..
– ломая руки, как в драме Ханжовкова, бросилась к дочери мамаша.
Канашкин повернулся к Реброву и, насупившись, посмотрел тому в лицо.
Если ударит, я ему так врежу - с катушек слетит, пень старый, лучше бы за своей потаскухой глядел, подумал Василий, готовясь к самому худшему, но неожиданно лицо отца разгладилось и потеплело.
– Пойдем поговорим, - предложил Павел, и мужчины вышли на кухню.
Как они узнали, соображал Ребров, никого во дворе не было? Потом у него перед глазами калейдоскопом пронеслись все события вечера. Как она оказалась в магазине? Совпадение? Что это за новая работа? Ведь не сказала ни слова, а женщин хлебом не корми, дай похвастаться. Все время на часы смотрела, разговаривала, а потом уж больно резво маечку стащила...
– Что будем делать?
– спросил Канашкин.
– Одну минуту, Палыч.
– Василий вернулся в комнату и, ни на кого не глядя, взял со стола коньяк. Накатил два стакана и один подвинул Канашкину: Выпей. Разговор серьезный.
Канашкин согласился.
Выпили.
– Ты ж офицер, - произнес Канашкин.
– Должен понимать честь. Или в России офицеров не осталось с честью и совестью?
– Он так и сказал "офицеров", с ударением на последнем слоге.
– Слушай, Палыч, я тебе вот что скажу. Я твою дочь не трогал.
Палыч вскинул брови.
– Ты погоди возмущаться... Я на кухню вышел, поглядеть духовку... Вот черт!
– только сейчас Ребров почувствовал запах горелого масла и откинул дверцу.
Из плиты повалил дым. Обжигаясь неловко взятым противнем, Василий выдвинул его и уронил на пол. Запеченная капуста коровьей лепехой шлепнулась на линолеум.
– Видишь, что делается?.. Только начал вынимать - и ваш звонок. Я открывать. Ее даже не видел. Сразу в коридор, к двери. Что она там себе нафанта-зировала, не знаю. В магазине меня встретила, говорит, на работу устроилась, пойдем отметим. Соседка же. Я и впустил. Это ж она готовила...
Повисла пауза. Канашкин верил и не верил.
– Мне супруга в метро сказала, что любит Светка тебя.
Вот оно что, значит, мамаша была в курсе, понял Ребров.
– Перец надо было положить... сладкий. Я с перцем люблю, - отрешенно проговорил Канашкин, глядя на дочкину стряпню и принюхавшись.
– Не знаю, - отозвался Ребров, лихорадочно соображая, что бы еще такого придумать в свое оправдание, иначе все, конец.
И тут его осенило. Как-то у приятеля случилось нечто подобное в отпуске, и Ребров решил воспользоваться чужой находкой.