Особый отдел и пепел ковчега
Шрифт:
Для других подобный образ жизни становился средством заработка и даже – как в случае с цыганами – принимал наследственный характер. К этой категории относились и люди, у которых тяга к бродяжничеству носила патологический характер, как, например, у легендарного Агасфера.
Третьи выбирали такую участь намеренно, стремясь не только отрешиться от соблазнов роскоши и власти, но и поставить себя вне общества, отравленного ядом лицемерия, корыстолюбия и бездуховности.
В списке этих подвижников числится немало славных имён. Здесь и философ-киник Диоген Синопский, открыто насмехавшийся над самомнением земных владык, и средневековый вагант Франсуа Вийон, которого независимый нрав
Страсть к бродяжничеству обуревала и великих путешественников, раздвинувших пределы обитаемой ойкумены до её нынешних размеров.
В постоянных скитаниях прошла жизнь перса Скилака, грека Геродота, китайца Чжан Цяня, араба аль-Бируни, норвежца Лайфа Эриксона, венецианца Марко Поло, английского пирата Дрейка, тверского купца Афанасия Никитина, приказного казака Хабарова, солдатского сына Крашенинникова, друга новогвинейских каннибалов Миклухо-Маклая. Даже барин Пржевальский, возвращаясь из своих бесконечных странствий в родную усадьбу, предпочитал ночевать в шалаше, сооружённом из еловых веток.
Пролетарии всех стран так и не нашли между собой общего языка, зато бродяга любой национальности, оказавшийся хоть в Америке, хоть в Азии, хоть в Европе, всегда получит место у придорожного костра, ломоть чёрствого хлеба и стаканчик какой-нибудь местной бормотухи…
Истинная профессия Вани Коршуна была известна лишь очень немногим московским бродягам, тем более что он постоянно менял свои ипостаси, представляясь то вороватым пацаном, то девочкой-попрошайкой, то горбатым карликом, изгнанным из театра лилипутов по причине профнепригодности. Настоящие дети, которых в бродяжьей семье было немало, инстинктивно ощущали фальшь, присущую поведению Вани, но к ним у него был особый подход.
Ясное дело, что в глубине души Ваня презирал бездомную шатию-братию, среди которых иовов, агасферов и диогенов было значительно меньше, чем жадных и подлых подонков, некогда красочно описанных основоположником соцреализма Максимом Горьким, в молодые годы также отдавшим дань бродяжничеству. Однако все правила держатся на исключениях. Был промеж бомжей один типчик, которого Ваня по-настоящему уважал и считал чуть ли не своим духовным отцом.
Звали этого замечательного человека Пахомом Вивиановичем, а за глаза – Павианычем. Осознанно избрав свой удел ещё в те времена, когда бродяг и попрошаек приравнивали к врагам народа и высылали в места, где люди искривлялись, истреблялись, испарялись, но уж ни в коем случае не исправлялись – ныне он по праву считался патриархом российских люмпенов.
Несмотря на преклонный возраст, постоянные лишения и хронический алкоголизм, Павианыч сохранил и философский склад ума, и завидную память, содержавшую столько непридуманных историй, что их с лихвой хватило бы на новую «Илиаду» или нового «Бравого солдата Швейка».
Ощущая генетическое родство как с Гомером, так и с Гашеком, этими великими бытописателями смутного времени (а для микенской эпохи Троянская война была не меньшим потрясением, чем Первая мировая – для двадцатого века), Павианыч частенько упрекал их – заочно, конечно, – в грехе, которому был подвержен и сам, то есть в беспробудном пьянстве, усугублённом приступами белой
В кругу благодарных и, само собой, не совсем трезвых слушателей он нередко говаривал следующее: а кумиры-то с червоточинкой! Ну какой нормальный грек, пусть даже и античный, назовёт голубое Средиземное море «винопенным»? Для этого нужно сначала привести себя в соответствующее состояние, чтобы не только Зевс с Афиной привиделись, но и химеры верхом на горгонах прискакали.
А взять этого самого хвалёного Гашека! Разве типичный представитель чешского народа, известного своим трудолюбием, скаредностью и смирением, докатится до того, чтобы умереть прямо в кабаке? Не спорю, он оставил после себя замечательную книгу. Но полицейские протоколы, составленные на Гашека в последние годы жизни, объёмом превосходят все его литературные опусы. А это, согласитесь, кое-что значит.
Среди отечественных авторов Павианыч превыше всех ценил Александра Блока, чей подход к пьянству соединял русскую удаль и немецкую педантичность, Сергея Есенина, сказавшего о водке много прочувственных слов и, естественно, Венечку Ерофеева, с которым был знаком лично, что подтверждал малоразборчивый автограф последнего, оставленный на этикетке винной бутылки.
К другим знаменитым литературным алкоголикам – Шолохову, Фадееву – Павианыч относился с пренебрежением. «Эти пили не ради творческого процесса и не от безысходности, а со стыда, чтобы больную совесть заглушить», – говорил он.
Именно Павианыч, этот гуру сирых и убогих, должен был указать Ване наиболее перспективное направление поисков. Но сначала надо было найти его самого. Домом для Павианыча служил весь белый свет, а спальней – вся Москва и её окрестности.
Слегка загримированный и одетый в привычный для себя наряд современного гавроша – драные джинсы, поношенные кроссовки, «косуху» с чужого плеча – Ваня Коршун потолкался на Площади трёх вокзалов, посетил пару рынков, пользовавшихся у бродяг доброй славой, прокатился по кольцевой линии метро, вагоны которой служили бомжам чем-то вроде ночлежки, наведался в Сокольники, где «Свидетели Иеговы» раздавали всем желающим бесплатные гамбургеры с кока-колой, и вскорости выяснил, что Павианыч месяц назад переселился на Торбеевскую свалку, официально называвшуюся «полигоном для приёма и переработки твёрдых отходов».
Что его туда погнало, сказать было трудно, поскольку атмосфера свалки мало соответствовала тому образу жизни, которого в последнее время придерживался Павианыч. Это было одно из немногих мест, где имелась возможность без напряжения, а главное, без лишних формальностей срубить кое-какие деньги, а потому среди истинных бродяг отиралось немало барыг, лишь прикрывавшихся их честным именем. Короче, это был не скит и даже не монастырь, а некое торжище, влекущее к себе все человеческие пороки.
Впрочем, как уже успел убедиться Ваня, искать смысл в поступках Павианыча – то же самое, что с помощью карманного калькулятора вычислять дату грядущего Страшного суда.
Даже издали свалка напоминала поле недавно отгремевшей битвы. Там и сям к небу поднимались столбы дыма. Повсюду суетились оборванцы, весьма смахивающие на мародёров. Кучи мусора, значительную часть которых составляли изношенная обувь и старые автомобильные покрышки, походили одновременно на подбитую военную технику и на груды мёртвых тел. Общую скорбную картину довершали стаи воронья, искавшего здесь лёгкую поживу.
Где-то урчали бульдозеры, роющие всё новые и новые могильные рвы, а лязг пустой железной бочки, в которую стучал один из самозваных «бригадиров», созывавший своих подручных, заменял звон погребального колокола. Но сильнее всего действовал на психику запах разложения, витавший повсюду.