Особый отдел и пепел ковчега
Шрифт:
Стрельнув на Манюню страстным и многозначительным взором, кавказец поспешно покинул сторожку и принялся расхаживать вокруг, словно снежный барс, выслеживающий горного козла.
– Как дела? – обращаясь к девице, поинтересовался Павианыч. – Средством моим пользуешься?
– Ага, – поспешно ответила та и почему-то потрогала свой живот.
– Регулярно?
– После обеда и когда в постель ложусь. В сутки раз пять выходит.
– Зачем же так часто? – нахмурился Павианыч. – Вполне хватило бы и двух.
– Так ведь я не один раз ложусь, –
– Сковородкой брюхо прикрывай! Или позу перемени, – продолжал негодовать Павианыч.
– Где эту сковородку в нужный момент возьмёшь, – потупилась Манюня. – А насчёт позы со мной не советуются…
– Ну прямо скотство какое-то, – сокрушенно вздохнул Павианыч. – Разве в подобных условиях чистый эксперимент проведёшь… Ты-то хоть как себя чувствуешь? Полегчало?.. Чего молчишь, как адвокат в суде?
– Зудит, – сообщила Манюня и, конечно же, почесалась, чуть ли не ломая от вожделения ногти.
– Если зудит, значит, заживает, – отрезал Павианыч, – верная примета.
– Так у меня не болячка зудит, а другое…
– Ничего не понимаю! – Павианыч уже с трудом сдерживал себя. – Ну показывай, что там у тебя…
– А чего этот шкет пялится? – Манюня покосилась на Ваню. – Тут ведь не стриптиз.
– Не обращай внимания. Он тоже лечиться пришёл, – заверил её Павианыч.
Манюня задрала юбку, для надёжности прихватив подол зубами, и приспустила рейтузы. Обнажился торчащий животик, форма которого свидетельствовала об амилоидозе печени, асците брюшины, аскаридозе кишечника и атонии всех остальных органов пищеварительной системы.
Чуть пониже пупка виднелся уже подсыхающий гнойник, оставшийся на месте лопнувшего фурункула. Но не это, конечно, поразило Павианыча, а заодно с ним и Ваню Коршуна. Вокруг багрового струпа обильно произрастал мягкий светлый пушок, похожий на шерсть тонкорунной овцы (и это при том, что сама Манюня имела каштановую масть).
Изучая это невесть откуда взявшееся чудо, Павианыч даже машинально свил прядь пушка в коротенькую косичку. Манюня, не выпуская из зубов подол юбки, прогундосила:
– Вы лучше почешите… Зудит, спасу нет!
– Если зудит, значит, растёт, – не без ехидства заметил Ваня.
– Любопытнейший феномен, – пробормотал Павианыч, поворачивая Манюню и так и сяк. – Не предполагал даже… И давно это у тебя?
– Давно… Почти сразу полезло, как мазаться стала… И везде-е-е…
Зарыдав, Манюня окончательно спустила рейтузы, и оказалось, что овечьей шерстью покрыт не только её живот, но и так называемые чресла. В этих буйных и, по сути дела, сорных зарослях терялись скудные лобковые волосёнки.
– Зачем же ты ляжки намазала? – рассердился Павианыч.
– На всякий случай, – сквозь слёзы сообщила Манюня. – Чирьев забоялась… Помоги-и-те!
– Как же я тебе помогу? – буркнул несколько смущённый Павианыч. –
– Помогите… Анзору помогите. – Манюня еле-еле справлялась с рыданиями. – Я уже как-нибудь обойдусь… Меня мужики такой ещё больше любят. Козочкой зовут. Или пушистиком.
– Не понимаю, при чём здесь Анзор? – Павианыч самостоятельно подтянул Манюнины рейтузы и даже оправил выпавший из её зубов подол юбки. – А у него что болит?
– Душа! – с надрывом сообщила Манюня. – Он плеши своей страшно стесняется. Говорит, что настоящий грузин должен быть волосатым. Как Багратион. Как Сталин. Как Буба Кикабидзе. Как Сосо Павлиашвили. Поэтому в народе Берию так не любили. То же самое и с Шеварднадзе… Когда Анзор из Тбилиси уезжал, лохматым был, как пудель. Я на фотографии видела. Как теперь назад возвращаться? Вся родня засмеёт. Скажут, что денег в Москве не нашёл, зато шевелюру потерял… Позвать его?
– Не надо! – запротестовал Павианыч. – Ты лучше скажи, куда его волосы подевались?
– Молодой был, глупый. Однажды голову вместо шампуня растворителем помыл. После этого и облысел.
– Даже и не знаю, поможет ли ему моё средство. – Павианыч всё ещё колебался. – Боюсь, как бы хуже не стало.
– Куда уж хуже! У него на голове всего шесть волосин осталось. И все в ушах… Помоги-и-те! – она снова скорчила плаксивую гримасу.
– Ладно, забирай. – Павианыч протянул ей литровую банку, наполненную чем-то вроде прогорклого подсолнечного масла. – Последние мои запасы… Да только про себя не забывай. Курс лечения ещё не закончен.
– Вот спасибочки! Золотое у вас сердце, Пахом Вивианович! – Манюня вцепилась в банку так, словно она была наполнена золотым песком. – Век не забуду! Когда в Тверь на толкучку поеду, обязательно в церковь зайду. Свечку за ваше здоровье поставлю. И молитву закажу. Чтоб вы ещё сто лет прожили!
– Лишние расходы ни к чему, – смягчился Павианыч. – Я и добрым словом обойдусь. Знать, таков мой жребий – помогать людям. Даже столь никчёмным, как ты с Анзором. В следующий раз захвораешь – приходи. Только впредь все мои предписания выполняй. Никакого самовольства. А то ещё сдуру задницу целебным бальзамом намажешь.
– Есть грех, – опустив глаза, призналась Манюня. – Уже намазала.
– Зачем? – в сердцах воскликнул Павианыч.
– Да так… Случайно вышло. Я, живот помазав, ладони об задницу вытирала, – для пущей убедительности она продемонстрировала этот пагубный жест.
– И как же теперь тебе с волосатой задницей живётся?
– Да ничего. Только в сортир с расчёской хожу… Если по большой нужде приспичит… Но Анзор обещал на днях парикмахерскую машинку достать. Полегче станет.
– Если так и дальше пойдет, твоему Анзору придётся газонокосилку доставать, – с упреком произнёс Павианыч. – А шерсть ты не выбрасывай. Свяжешь мне из неё тёплые носки.