Останется с тобою навсегда
Шрифт:
Десять суток одиночества. Я много спал, сытно ел, курил и снова спал. Отоспался за всю войну.
Еще одно утро - появился капитан с красной повязкой на рукаве:
– Вас требует полковник Нариманидзе.
Меня ввели в просторную комнату с широким столом, стульями, расставленными вдоль стен. Я увидел полковника, приезжавшего за мной и угощавшего меня "Казбеком". Он сидел, положив волосатые руки на стол. Кивком головы ответив на мое приветствие, спросил:
– Отдохнули? Садитесь.
– Впервые я увидел его глаза.
– Я старший уполномоченный управления контрразведки "Смерш" фронта. Буду спрашивать, а вам - отвечать. Только отвечать. Ясно?
– Я готов.
– Давай такой эпизод разыграем.
– Он неожиданно перешел на "ты". Командуешь партизанской бригадой, на тебя наваливается противник, как навалился на Свилайнац, наносит фланговый удар. И здесь исчезает твой подчиненный командир. А потом через неделю приходит из леса. Ты обязательно проверишь...
– Я же сказал, что готов отвечать...
– Он вытащил из ящика стола пачку бумаги, постучал о стол карандашом.
– Пиши, обо всем пиши. Как в тыл попал, что делал, куда шел, кого встречал, кого потерял, какую речку переходил, бродом или на шее бойца, все пиши. Каждый день, каждый час. Садись вон за тот столик и работай.
– Он чиркнул зажигалкой, закурил, глубоко вдохнув в себя дым и с силой выдохнув его.
– Никакой лирики не разводи, дело пиши!
Я молчал.
Полковник с грохотом отодвинул стул и зашагал по кабинету. В годах, а ходит легко, неслышно...
Я взял бумагу, карандаш, сел там, где велено. Писать начал сразу же и быстро, не задумываясь над тем, как писал. Строки ложились одна за другой, заполняя страницу за страницей. Будто шагнул за какой-то предел долгого и упорного молчания, сжигавшего меня. Что-то, угнетавшее меня в последнее время, стекало с кончика карандаша и ложилось на бумагу торопливо, несдержанно.
Я чувствовал постоянное присутствие полковника; он, кажется, подходил ко мне, звонил кому-то по полевому телефону, покряхтывая, курил. Был, по-видимому, наделен способностью терпеть и ждать, спокойно переносить время, которого для меня сейчас не существовало.
Исписал много страниц, очень много. С трудом разобрался, какая за какой идет, пронумеровал.
– Вот все, - протянул полковнику.
Он пробежал глазами первую страницу.
– Не строчки, а зыбучий песок... Думаешь, я для тебя дешифровщика держу?
– Выдохся, товарищ полковник, - вырвалось с неожиданным облегчением.
– Моя бабушка с тбилисского Алабача шевельнет, бывало, губами, не обращаясь ни к кому, и требует, чтобы все ее понимали. Ты не бабушка, а я не твой внук, дорогой. Открой дверь и уходи. Уходи, а то начну горячиться!..
Еще двое суток прожил в тишине, следя, как с деревьев падают листья, как виноградные дали одеваются в темно-рыжие одежды. Ветер с Моравы был насыщен осенней прелью. Майоры и подполковники казались теперь поприветливее...
И вот я снова
– Показывай маршрут движения твоей боевой группы в тылу немцев, места ночевок и стычек с противником.
Он внимательно следил за кончиком карандаша, которым я старательно водил по карте. Потом свернул карту и вышел.
Ждал его долго. С ним явился капитан с папкой, обтянутой дерматином, открыл ее, вытащил увесистую кипу бумаг со скрепками, сказал:
– Оригинал вашей объяснительной записки. Прошу прочитать и подписаться.
– Твой почерк - для английской контрразведки, - улыбнулся полковник.
Я перелистал не читая все до последней страницы и поставил подпись. Капитан ушел. Нариманидзе придвинул к себе мою писанину.
– Будешь курить?
– Подал пачку "Казбека".
– Читал раз, читал еще раз. Исповедь Руссо - в журнал столичный, и только! Скажи честно, стихи писал?
– О чем вы, товарищ полковник?
Он постучал пальцем по моей рукописи:
– О том, как ты брал гору, а потом падал. Еще поднимался, чтобы снова в тартарары. Хороший машинист тормозит эшелон за сто метров до переезда. Где твои тормоза? Ты пишешь о своих ошибках и запоздало каешься. Что с тобой?
Со мной? Мать, замученная в станице, братья, полегшие в болотах Полесья, партизаны, наспех захороненные в ущельях, мои солдаты, погибшие в бою. Все это со мной... Но я молчал.
– О человек! Слушай того, кому уже за пятьдесят, кто видел виновных и безвинных, кающихся и зло молчащих. След копыт на земле и тот остается. С ношей надо уметь обращаться, иначе она задавит. К походу по вражескому тылу претензий нет, все проверено. О случае под Заечаром: ты частично виновен, за что и наказан, А командир одного из дивизионов "катюш" осужден - пальнул левее, чем было приказано...
– Никто не вернет солдат, которых я поднял. Именно я, а не кто другой...
– Дорогой, кто вернет миллионы жизней? Еще не время ружья держать стволами вниз. А ты в себя палишь.
– Должно быть, такой час пришел...
– Ну, довольно! Встреча, как говорят, состоялась. Иди в свою армию, там решат, куда тебя. А буду живой - найду тебя, верну твою исповедь, пусть твои внуки прочитают!..
Забыв сказать этому странному полковнику что-то очень важное, я покинул кабинет...
38
Дорога была широкой, размашисто огибала зеленые холмы, споро бежала по долинам, взобралась на перевал, и тут я сразу увидел Дунай.
По сторонам разворачивались постройки, напоминавшие чем-то подмосковные дачи.
Белград надвигался на меня тесными окраинами, с домами без крыш, с черными провалами вместо окон. Улицы убраны, но за дощатыми заборами тот хаос из камня и железа, который еще долго будет напоминать о страшных временах, что пережили белградцы за годы оккупации и в дни штурма.