Остановите земной шар! Я хочу сойти!
Шрифт:
– Ну, ты даешь, Эд! Это же надо так треснуться. У тебя и раньше бывали провалы по-пьяни, но такого… Шутишь ты, что ли? Свою бабу забыть!
– Да какие тут шутки! Расскажи всё. Умоляю! – Чуть не расплакался Эдик и даже руки молитвенно сложил перед собой, пытаясь убедить приятеля.
– Ну, уморил. Что за баба? Да жена же твоя родная! Вот уже скоро двадцать лет, как жена, склеротик!
– Жена! – Обалдело пролепетал несчастный супруг. – Как её зовут?! – Вдруг заорал он тут же.
– Да ты чё орешь? Обалдел. Люди спят. Как? Как? Валькой – вот как! А то как же? Да что с тобой, парень?
– Не может быть! Не может быть! Как это произошло? Расскажи, Серёженька! Всё, с самого начала расскажи! – Он схватился за голову и стал раскачиваться всем телом из стороны в сторону.
Увидев
– Ну, как это было! – Начал Сергей. – Всем известно, как было. Ты ж тогда, двадцать лет назад, такой крутой перец был. Кобель натуральный. Не то, что сейчас – письку в штанах теряешь. Поиздевался ты над нашей Валькой. Как зверь дикий поиздевался. Искалечил девчонку и намылился. Она тогда неделю чумная ходила. Никого не узнавала. Вот, как ты сейчас. Потом оклемалась немного, чуть с собой не покончила. Отплакалась, ну и заявила на тебя. Долго не искали, ровно день. Вытащили из постельки какой-то дипломатской дочки, – Эдик застонал, – ну и, ясное дело, в тюрягу. Так и там же повезло тебе – подрезали. За красивые глаза, наверное. – Он указал на шрам на щеке. – Ну, а Валька и пожалела. Заявление забрала. Да и тебя, ублюдка, заодно прихватила. – Видно было, Сергей начинает сердиться, вспоминая давно забытое и пережитое. – Из института тебя тогда же поперли. И правильно сделали! Папашу где-то на службе угрохали. Мамаша твоя тоже его не надолго пережила. Квартиру вашу какой-то «секретарь», пока ты в камере проживал, оттяпал. Вот и вся история!
Ну, а ты же тогда, когда зверствовал над Валей, что-то повредил ей, или тронулась она немного, вот и не смогла рожать. А как хотела! Оттого и бухать начала. До чего дошла, бедняга! – Он покачал головой в сторону дома. – А всё ты, пёс поганый! – Сергей вдруг привстал и заскрежетал зубами. – Всё ты, падаль вонючая! Какая девонька была! Какая ласковая! Какая умница! Я ж с первого класса её любил. Да и кто не любил её… Если бы не ты, кобель, я бы женился на ней. Детки бы у меня были! Да я и сейчас её люблю! – Из его глаз брызнули пьяные слёзы и запал кончился. Он устало присел, обнял соседа. – Эх, дружище! Да что тут вспоминать?! Двадцать лет вместе пьём. Может так и лучше? Я ж так при вас и остался. Ну и ещё выпьем! – И он налил.
Эдуард Андреевич, умирающий от цирроза печени, полубезумный грязный старик, держал рюмку в дрожащей руке и ему не хватало воздуха. Он хотел поставить, но поставить её было уже нельзя – не было ножки. Налил – пей!
С тоской посмотрел на небо, застонал и залпом выпил. Он с ужасом понимал, что сам изменил своё будущее и попал в западню, выхода из которой не было. В одной игре, впервые в жизни, проиграл дважды! Одна лишь мысль утешала его. Прошло только три часа, три часа, которые сломали его жизнь и забрали душу. Но и жизни этой страшной остался только год!
1994
НАВАЖДЕНИЕ
Я не люблю пятниц. Все беды и несчастья, происходившие со мной в жизни, случались именно в пятницу. В пятницу я разводился, да и то неудачно. По пятницам имел неприятности с властями. В пятницы болел. Обиды, подлости, измены, боль – всё тогда же. Правда, в пятницу я и родился. Но, и этот переход из одного мира в другой был, очевидно, такой мукой и трагедией, что стерся из памяти.
Эти дни – ступеньки в моей жизни. И, возможно, когда-нибудь, какой-то очередной из этих ступенек я не смогу перешагнуть! Во все другие дни я могу быть совершенно спокоен за себя и за своих близких. Тем более, что этот рок висит не только надо мной. Под его раздачу попал и мой отец и, говорят, дед. А теперь, я вижу, что и сын мой не избежал той же участи.
То, о чем я здесь расскажу, произошло со мной много-много лет назад, и тоже, именно, в пятницу. Хотя я и сейчас не знаю, можно ли назвать этот вечер неудачным. Ведь жизнь – не те дни, что прожиты, а те, что запомнились. А этот вечер я буду помнить всегда!
Работа не клеилась с самого утра. Движения были вялые и неуверенные. Краски не смешивались, воображение молчало, глаза слипались. За целый день сделал, наверное,
Ещё не проснувшись утром, я чего-то ждал. И ожидание не покидало меня целый день. Мрачные мысли лезли в голову. Я ощущал себя бездарным и несчастным. Шёл непонятно куда, неизвестно зачем, по почти пустым улицам. Постепенно успокоился и начал снова замечать, что жизнь всё-таки прекрасна, даже несмотря на чертовски грустное настроение. Я никак не мог понять причину этого необъяснимо острого чувства. Мне чего-то не хватало.
Вдруг кто-то задел меня. Толчок был настолько силён, что меня развернуло. Остановившись, я оглянулся по сторонам и никого не заметил, но с удивлением почувствовал, что вокруг меня сказка. Каким-то непостижимым образом меня случайно втолкнули в неё. Это чудо входило в меня, закружило и околдовывало. Мир преобразился, засверкал, запел. Свет, воздух и запах здесь были совсем другими. Наваждение с каждой секундой усиливалось и не было ни сил, ни желания противиться ему.
Я почувствовал, что именно в это время, где-то здесь, Золушка спешит на бал к царевичу. Там, за чёрным, со вспышками лесом, Консуэло стоит у окна своего замка, вглядываясь в заросшее тиной тёмное озеро, ожидая кого-то. А вон в том доме, на горе, Татьяна пишет письмо Онегину, без свечи, в лунном свете. В такой вечер может произойти всё, что угодно. Любовь летает в воздухе. Надо только уметь увидеть её и позвать: Ау! Я здесь! Возьми меня!
Только что прошёл дождь. Асфальт был мокрый и причудливо сверкал, переливаясь в огнях бесконечного города. Где-то в подъездах и скверах прятались волшебные карлики и гномы, семеня маленькими ножками, бегали по мокрой траве газонов. Тысячи разноцветных капелек падали на них с кустов, искрясь и играя в разноцветных колпачках и курточках. Каждый фонарь, каждое дерево казались призраками, окружёнными колдовским ореолом мечтаний о необычном и невозможном, сбывающимся только тут.
А вот и Маргарита пролетела над деревьями, мелькнув на мгновение в свете, бегущей в тучах, Луны. Я помахал ей рукой и сразу всё понял. Я понял куда, а, вернее, от кого я бегу и от этого мне стало так тоскливо, как не было, наверное, ещё никогда в жизни. Нет! Не смогу я убежать! Нет во Вселенной такого места, где можно было бы спрятаться от себя.
Я в задумчивости остановился и оперся плечом о дерево. С листьев градом посыпались капли. Брови и ресницы стали мокрыми. Губы сразу ощутили неподражаемый вкус и запах живой воды. Сверху послышалось негромкое недовольное бормотание. Кого-то я потревожил.
– Прости, дружище. – Извинился я, закурил и, услышав сверху кашель, отошёл. Из зеркальной витрины магазина выглянул огромный кот в галошах на босую лапу и с сигарой. Подмигнул мне, показал зачем-то на часы на Ратуше и ушёл внутрь, махнув чёрным хвостом. Не спеша, я подошёл к каким-то ступенькам, ведущим вниз, к морю. Стоя на верхней, оттолкнулся, пробуя взлететь – не получилось. Ещё раз! Грудь, плечи, голова, вроде бы, пошли вверх… Ах, нет! Как жалко! Нет ничего лучше, чем полетать в такую погоду над морем. Низко, низко. Над скалами и пустыми чёрными пляжами. Погонять испуганных чаек. Задеть рукой пенный гребень тёмной волны и слёту брызнуть лунной струей в кого-то летящего рядом. Перевернуться и штопором уйти по блестящей серебряной дороге вверх, в облака. А там, напившись вдоволь влаги и страха, что может быть страшнее и прекраснее ночных туч в грозу изнутри, снова блеснуть всё выше и выше, к самым звёздам. Догнать самолёт. Глянуть прямо в глаза, через светящийся иллюминатор, обалдевшему от счастья ребенку. Улыбнуться ему, услышав шепот: «Дядя, ты кто?!» – ответить: «Я звезда! Я твоя звёздочка!» И снова, огненным метеоритом, пробив облака, ворваться в ночной тёмный город.