Остановка по желанию
Шрифт:
Неимоверный кульбит судьбы!
Я давно пытаюсь понять, отчего его жизнь сложилась именно так. И порой кажется, он воплощал чей-то пристрастный художественный замысел.
Родился Куницын в сибирской деревне Куницыно в 1922 году. В «родовом поместье», как частенько шутил. Говорил, что блатной романтики вокруг было столько, – запросто мог съехать на кривую дорожку, а тюрьмой в Сибири мало кого напугаешь. Если бы не один случай.
Вот этот самый случай меня больше всего и поражает в судьбе Георгия Ивановича Куницына, Гоши, как звали его близкие. Однажды на уроке математики в шестом классе учитель, не выдержав, спросил: «Гоша, ты “Недоросль” Фонвизина читал?»
Этот факт в жизни отца для меня самый потрясающий. Не только потому, что с него начинается его настоящая судьба, а потому, что всего лишь одна фраза смогла так перевернуть человека!
Другим событием, перепахавшим отца изнутри, был, конечно, XX съезд партии и знаменитый доклад Хрущёва, развенчивающий культ личности Сталина. Не война, на которую он попал сразу под Сталинград и был там первый раз ранен, получил первый свой орден Красной Звезды. Не Курская дуга и второе ранение, а затем ранение в Польше и тяжелейшее в Чехословакии. А та правда, которая оглушила отца в 1956 году.
Я пишу о том, что знаю лично от него и видел сам. В 56-м году мне восемь лет, но я помню, как болезненно и страстно переживал отец крушение своих иллюзий. Я помню и более ранние, «досъездовские» споры в нашей семье. Мой дедушка, мамин папа, был раскулачен и расстрелян. Мама это помнила и прощать Сталину не собиралась. Отец оказывался в тисках: между господствующей идеологией и личной правдой близкого человека. Он бушевал, страдая от неразрешимости вопроса.
XX съезд – ударил по партии коммунистов, как гроза. Отец вышел из этой грозы «шестидесятником». Он пережил настоящую личную духовную драму, потому что осознал сталинизм ещё и как предательство «вождями» его «святого поколения» ровесников. Поколения, воспитанного в беззаветной верности Советскому Отечеству и почти целиком погибшего на фронтах Второй мировой.
Я думаю, фронт и XX съезд как бы довернули резьбу в его личностном развитии до важнейшего ощущения. Кровная причастность к великой Победе, долг перед погибшими друзьями, который он ощущал до последних дней жизни, сделали его человеческое достоинство несокрушимым. А XX съезд погасил свет в кремлёвском окне, который якобы горел по-отечески, пока вся страна отдыхала от праведных трудов. Сакральный смысл этого «окна» исчез навсегда. И пришло зрелое, выстраданное чувство внутренней свободы. «Я должен только своей совести и больше никому и ничему!» – вот девиз этой свободы.
Совместить такой девиз с партийной работой? Непростая задачка. Тянет к знаниям, в науку. В Тамбове заканчивает сразу два факультета – филологии и истории – в пединституте. Мало. Хочет учиться в Москве, в Академии общественных наук. Уже 35 лет, старше не принимают. Пишет заявление первому секретарю обкома Г. Золотухину – отпустите. А тот предлагает должность секретаря по идеологии. Мол, не валяй дурака, со временем вместо меня сядешь. Соблазн был? Ведь семья, уже четыре сына, младшему год.
И вот он, первый звоночек, – Куницын отказывается от предложения и просит отпустить учиться. Золотухин, разумеется, в бешенстве! Дальше всё как в каком-нибудь фильме 60-х. Грозит
Куницын разжимает ладонь, и Золотухин видит на ней вызов в академию, в Москву. Оттепель.
Через четыре года на кафедре теории литературы и искусства, которую заканчивал, он защищает кандидатскую «о партийности литературы». Можно только догадываться, какой интеллектуальный и духовный штурм пережил Куницын, если в итоге пишет работу, которая, по сути, определяет всю его дальнейшую эволюцию как учёного. И закладывает основу всех его важнейших человеческих поступков на десятилетия вперёд. По сути, этой диссертацией он обосновывает, какой должна быть практика государства в сфере литературы, искусства и культуры, если государство заинтересовано в их подлинном, настоящем развитии.
Куницын утверждал в этой работе, что «талантливое искусство не бывает реакционным». И «всегда является прогрессивным». Говорил, что «лживая идея непременно умирает, если отображающее её искусство правдиво». Партийность литературы, по Куницыну, оказывалась лишь частью более широкой по смыслу художественной правды таланта. И что талант как выразитель в художественной форме правды – выгоден, необходим «партийности». И более того – «правдивое искусство общечеловечно, а не классово и не партийно».
Эти идеи Г. Куницын разовьёт позже в докторской диссертации «Политика и литература», а в 74-м закончит фундаментальное исследование, которое до сих пор остаётся единственным в России по этой проблеме, – «Общечеловеческое в литературе» (изд. в 1980 г.).
Как удалось ему в те годы не просто высказать, а ещё и защитить эдакую «крамолу» и «ересь»? У меня лишь одно объяснение: он настолько досконально и дотошно, вдоль и поперёк изучил труды Маркса-Энгельса, а главное, В.И. Ленина, и не только по этой проблеме, что смог подкрепить и оградить себя их же цитатами.
Короче, бывший комбат-минёр Куницын собственными руками заложил под свою партийно-бюрократическую карьеру очень надёжный фугас. Оставалось только ждать, когда он рванёт.
В 1961 году его берут в аппарат ЦК КПСС, и с декабря 1962-го он «садится» на кинематограф. Что делать здесь человеку, если он сам убеждён в том, что художественная, то есть талантливо выраженная, правда – шире партийной целесообразности?
Да ещё в годы, когда «отец оттепели» Н. Хрущёв, как бы спохватившись, начинает эту оттепель снова загонять в «партийную морозилку». Набив руку на кукурузе и сельском хозяйстве, он с такой же дикой размашистостью берётся за искусство. С кабаньей свирепостью он громит молодую поэзию, живопись, набрасывается на только-только оперившуюся кинематографическую поросль. Уже в марте 63-го Хрущёв в Свердловском зале Кремля обрушивается на М. Хуциева и топчет его фильм «Застава Ильича», швыряет «на полку». Политика партии в отношении искусства и культуры разворачивается – к принципу жёсткого управления, идеологического диктата. Вместо уважительного и взаимовыгодного диалога – тупое партийное администрирование, низведение художника до роли идеологической прислуги. Л. Брежнев лишь закрепит эти хрущёвские принципы и с годами доведёт до совершенства.