Остановка в Венеции

Уокер Кэтрин

— Самое время выйти на улицу и пуститься в пляс, — заметила Люси, — но я, пожалуй, откланяюсь. Какой был день! Мы так счастливы за вас и так рады, что вы участвуете в нашем приключении. Везунчики мы, а? Особенно я — собрать вокруг целую плеяду выдающейся молодежи. У нас еще будет что праздновать, и мы обязательно отыщем Клару. Подумать только, что нам, возможно, выпала честь познакомиться с великим Джорджоне! Меня переполняют чувства. И тебя, Лео, тоже, хоть ты и молчишь. Спокойной ночи! — поднимаясь, пожелала она. — Спокойной ночи, дорогие друзья, и удачи нам всем!

Маттео улыбнулся, вставая, и мы последовали его примеру.

Оставшись вчетвером, мы проговорили несколько часов.

Аннунциата принесла сэндвичи и еще вина. Не припомню, чтобы за последние годы мне перепадало такое же душевное дружеское общение. У Энтони почти не было друзей, а мои в наш семейный круг общения не входили. Мы — я — жили затворниками: только фанаты, поклонники, персонал и деловые связи. Никаких постоянных друзей, чтобы были такими же интересными людьми, какими казались себе мы, никаких независимых знакомых. Разве что время от времени другие знаменитости, донельзя скучные в большинстве своем. И никаких празднеств, подобных этому. Вообще ничего праздничного. Или я несправедлива?

Мы разговорились о своих детских годах — о Шотландии, об Америке, о Милане и других временах в нашей жизни, о безумствах молодости. У всех присутствующих за плечами уже был опыт брака, хотя я на эту тему не распространялась. Мы говорили о нынешнем мире, о желании жить как-нибудь по-другому, о том, как это трудно. Говорили о том, что молодость на самом деле уже позади; нет, старыми нас, конечно, тоже не назовешь, нам еще и сорока нет, но, может, это лишь нежелание признать очевидное. И, разумеется, в свете помолвки мы не могли обойти вниманием любовь и неожиданное счастье. Мы выслушали всю историю их романа, начиная с обмена взглядами в читальном зале архива, который перерос в обмен сэндвичами, а потом в обмен мыслями, которые оказались удивительно схожими, в совместные прогулки днем и при луне. Влюбленные рады делиться своими историями. Оба из обеспеченных семей, так что ютиться в каморке без горячей воды им не придется. Я оказалась единственной без собственных средств к существованию и единственной отстающей — застрявшей в первом раунде. Но мне все равно было уютно, тепло и спокойно, и под конец мы уже чмокали друг друга в щеки и обещали всяческую поддержку.

Они ушли, и Маттео запер за ними дверь. Мы стояли во внутреннем дворике. Ночь выдалась прохладной, я задрожала, и Маттео обнял меня за плечи. Так мы и стояли в молчании, которое казалось бесконечным.

— Нел.

— Да.

— Тебя не удивляет?

— Кто? Ты, Маттео?

— Это вот. Меня удивляет, если честно.

— Это страна чудес, Маттео. Я думала, мы не задаем вопросов.

— Страна чудес… — повторил он.

— Нет, не та. На самом деле я всегда терпеть не могла и Алису, и ее Страну чудес. Она казалась мне идиотизмом и извращением. Здесь лучше, чем там. Хотя я тоже, по-моему, то вырастаю, то уменьшаюсь. Практически одновременно.

Он снял пиджак и накинул мне на плечи. Я всегда любила эту внешнюю невосприимчивость мужчин к холоду. И кажется, дрожала я уже не только от ночной прохлады.

— Я успел позабыть, как выглядят счастливые, — сказал Маттео.

— Они очень счастливы. Как думаешь, это заразно?

— Нет. Но вдохновляет. Надо же, как все забывается. Начинаешь видеть в этом лишь чужую привилегию, к тебе отношения не имеющую.

Я вытащила свои контрабандные сигареты и предложила Маттео. К моему удивлению, он взял, достал спички, зажег две сигареты и одну отдал мне. С сигаретой он казался похожим на кинозвезду сороковых.

— Ты когда-нибудь был плохим, Маттео? Люси говорит, ты из невозможно правильной семьи.

— В каком смысле плохим? То, что для моей родни кошмарный ужас, для меня — единственно правильная жизнь. Хотя да, думаю, в том смысле, который

ты подразумеваешь, я тоже успел набедокурить. Особенно в Риме.

— Ты проказничал в Риме?

— Там я на два года закрутил роман с женой своего преподавателя. Она была старше меня, восхитительная женщина — вроде Люси. Кажется, она открыла мне меня. Если это и называется быть плохим, я все равно не жалею. А потом я вернулся и женился не на той. До сих пор не понимаю зачем. То растешь, то уменьшаешься, а? Может, так все и делается. Наверное, только гению по силам понимать, что он творит.

— А потом?

— Потом? Работа. А потом вот это. Этот дом, Люси, фреска, ларец, все остальное, ты.

— «Я» — в смысле, просто я?

— В смысле, вот это все, чем бы оно ни обернулось. У меня это впервые с тех пор. Что-то же происходит? Явно. Знакомое, как ты говоришь.

— Я понимаю «впервые с тех пор». И «знакомое» понимаю. Но, Маттео, это же все чары, разве нет? Мне кажется, да. Не знаю, что настоящее.

Мы помолчали.

— Хорошо, пусть будет так. Поддадимся чарам.

Он улыбнулся, бросил окурок на землю, затушил, поднял и положил в карман.

— Жаль, я не познакомилась с тобой тогда, в Риме. Сколько, десять лет назад? Как будто в прошлом веке. Я кажусь себе тенью. Тенью у подножия горы. Когда-то я ничего не боялась. — Меня била неуемная дрожь.

— Ты замерзла, — сказал он. — Пойдем внутрь.

Мы вернулись в дом, поцеловались наскоро на лестнице и разошлись по своим комнатам. Сил у меня не осталось.

— Боже, он был прав! — воскликнула Лидия. — Это как иероглифы — красивые и совершенно не поддающиеся расшифровке. И почерк такой бисерный вначале. Потом чуть расходится, но мне кажется, она не предназначала эти записи для посторонних глаз.

Мы обосновались в гостиной. Я достала желтый блокнот и приготовилась конспектировать, однако далеко продвинуться не удалось. Мы сидели за большим столом. На улице сиял лучезарный день. Менялся свет, одно время года перетекало в другое. Сколько дней прошло с моего бегства из поезда? Сколько осталось? Семь? Максимум восемь? Энтони почему-то не проявлялся.

— Посмотрим, посмотрим… — протянула Лидия, поправляя очки на носу и вглядываясь заново в первую страницу красной записной книжицы. — Знаешь, кажется, лучше получается, если не вчитываться, а бегло просматривать и выхватывать общий смысл. Вот, здесь четко видна дата тысяча пятьсот пять, десятое июня. Что-то об отдыхе, о сне? Вот, по-моему, имя Винченцо, плод? Зеленое платье, гроза? Потом одиннадцатое июня, ей пятнадцать, не быть — что? Уничтоженной? Подарки? Снова Винченцо. Очень трудно. Потом двенадцатое июня, запись куда длиннее, что-то про ее день рождения, чудовище, книжка! От Дзуане. Шелковы и кошель от Лоренцо, и кто-то по имени Нукка дарит ей — что? Кажется, шкатулку для рукоделия. Чудовище… о, так это Нукка — чудовище? Непонятно. Кто-то по имени Тонзо, мессир Лука, спасибо Винченцо, хорошие новости. Ох, боже, какой же бисерный почерк видимо, он подарил ей что-то очень желанное. Вот, подожди, тут — я стану… непонятно, непонятно, твоя необыкновенная, по-моему, Клара, счастливое сердце. Ничего не получается…

— Необыкновенная Клара? — переспросила я.

— Да. Она, видимо, пришла в такой восторг от этой записной книжки, что пыталась писать как можно убористее, чтобы она не так быстро закончилась. В любом случае, такие дневники — редкость. Дзуане, Лоренцо и Винченцо — это, подозреваю, ее братья. Винченцо — самый главный. А кто же Нукка? На сестру не похоже. Таддеа что-то говорила о мачехе, может, она? Об отце что-то ни слова. И мачеха, видимо, не из добрых, раз она чудовище. Хорошо, что у нее был Винченцо.