Остановка. Неслучившиеся истории
Шрифт:
– Красиво.
– Правда? – Нуртай заглянул Стеблину в глаза. – Наши таланты сделали. Каждый год, эта, подновляем.
Поляна быстро, при этом несуетливо, плавно как-то заполнялась людьми. Одни садились на лавки, другие скапливались по бокам эстрады; у некоторых были гитары и похожие на них народные инструменты. На сцене устанавливали микрофоны, колонки, тянули шнуры.
– Концерт будет? – зачем-то спросил Стеблин, хотя и так было понятно, что концерт; но Нуртай поправил:
– Праздник. – Выдохнул слово с чем-то напоминающим благоговение. – Пойдем в первый ряд. Начнем скоро.
И скоро начали.
– Уважаемые друзья! – ударил в уши слишком громкий голос, и звукорежиссер тут же склонился над пультом, стал что-то подкручивать. – Уважаемые друзья и гости, – повторил-продолжил Нуртай в этот раз мягче, – сегодня мы снова собрались здесь в знаменательный день. Сегодня такой день, когда мы будем говорить на русском языке, на том языке, на каком говорил великий человек Владимирэсемёнычы.
Нуртай захлопал, и за ним последовали остальные триста, а может, пятьсот или больше людей…
От слитного имени и отчества Стеблина опять слегка покоробило, но при этом он отметил, что раздражающее его местоимение, используемое Нуртаем как междометие – «эта», – из речи исчезло.
– Ровно сорок девять лет Владимирэсемёнычы по пути из… – Стеблин не разобрал название населенного пункта, – заехал в наш поселок. Он очень любил людей труда, уважал их, ценил, посвятил им много песен. Тогда в нашем поселке почти каждый мужчина был горняк. Добывал руду. И Владимирэсемёнычы решил спеть для них. И для всех жителей.
Нуртай вынул из кармана платок и промокнул лоб. Заметно волновался.
– Был рабочий день. Все должны были работать. Но люди попросили, и им не отказали. Объявили перерыв, и горняков привезли сюда. Закрылись магазины, детский сад, столовая… Всё закрылось, и все пришли сюда. Все пришли, чтобы слушать песни Владимирэсемёнычы. Великого человека. Он пел без перерыва полтора часа!
И снова аплодисменты.
– Я был тогда школьник. Мне был четырнадцать лет. Но я помню тот концерт хорошо. Как вчера он был для меня и для тех, кто остался… Нас всё меньше, мы уходим. Но мы передаем память вам, молодым. Помните Владимирэсемёнычы, слушайте песни его, знайте язык, на котором он пел!
Новый взрыв аплодисментов. Стеблин обернулся. Люди смотрели на сцену, глаза светились. Он поискал славянские лица. Не нашел…
– С нами все эти годы уважаемый… – Нуртай назвал имя-отчество. – Это он рассказал Владимирэсемёнычы о наше поселке горняков и попросил спеть. – Снова имя-отчество. – Поднимись, прошу, покажись нам.
С лавочки в том же первом ряду, где сидел Стеблин, привстал сухой старичок в ветхом костюме и мятой шляпе с дырочками. Лицо сморщенное, глаза мутные, кажется, совсем без зрачков. Опираясь обеими руками на палку, старичок попробовал поклониться… Ему долго хлопали. «Как они любят хлопать», – про себя усмехнулся Стеблин.
– Сегодня, – продолжил Нуртай, – мы снова будем слушать песни и стихотворения Владимирэсемёнычы, вспоминать, думать о нем. Всем мира, друзья, всем здоровья!
И под непременные аплодисменты он сошел со сцены. Вернулся на свое место.
– Я потом вас представлю, – сказал Стеблину, – и попрошу маленько выступить.
– Хорошо…
А дальше был концерт.
Ведущие – девушка и парень в национальных
Стеблин смотрел, слушал. Удивление размахом происходящего в маленьком поселке вскоре сменило раздражение. Пели и читали только позитивное, героическое, духоподъемное… Он же с детства любил другое и считал, что Владимир Семенович творил вопреки. Вопреки тому, что тогда – в застойные семидесятые, которых сам он почти не помнил, – навязывали. Вопреки всем этим Пахмутовой с Добронравовым, Кобзону, Лещенко. А здесь Владимир Семенович представал исключительно советским поэтом и бардом. И актером, исполнявшим роли революционных героев… Стеблин и не знал, что Владимир Семенович перевоплощался в Сухэ-Батора, вождя монгольской революции.
Двое парней вышли на сцену. Один был в халате, другой в гимнастерке. И зазвучала, потрескивая, фонограмма давнего радиоспектакля.
– Я рад приветствовать вас в этой московской гостинице, дорогой товарищ Сухэ-Батор, – деловито-приветливый голос, незнакомый Стеблину. – Меня зовут Михаил Васильевич Фрунзе. По воле советской власти я тоже стал одним из командиров Красной Армии.
– Очень рад такому гостю, – голос Владимира Семеновича, радостный и чуть ли не благоговейный. – Рад познакомиться с вами. Проходите, садитесь. Не хотите выкурить со мной трубку?
– Это что, в знак вечной и нерушимой дружбы, товарищ Сухэ-Батор?
– Дружные подобны каменному утесу…
Нет, конечно, Владимир Семенович был искренним во всем, что делал, за что брался. Но… Наверняка ведь есть разные степени искренности. Есть разные музы… Одна приходила, когда писал «Баньку по-белому», другая – когда «Як-истребитель».
Концерт был динамичным, но все равно долгим. И поневоле Стеблин всё глубже стал уходить в свои мысли, воспоминания…
Ему было семь лет, когда вышел фильм «Место встречи изменить нельзя». Наверняка до этого он слышал песни Владимира Семеновича – дома была магнитола, – но долго после фильма называл его Жегловым. Кричал родителям, если слышал знакомый хрип: «Жеглов поёт!»
Потом наступила перестройка; Стеблин стал собирать вырезки о Владимире Семеновиче, записи его песен. Ходил в клуб его имени, организованный при их областной филармонии. Но знал его творчество не очень. Вернее, однобоко. До тех пор, пока один парень – имя его Стеблин не помнил, даже степень их знакомства уже забылась, так, общались в школе – не подарил ему огромную катушку с песнями Владимира Семеновича. Катушка не влезала в магнитолу, пришлось часть пленки перемотать на другую и отрезать пленку.