Остановка. Неслучившиеся истории
Шрифт:
И вот этот график, что ли, этот распорядок сбился, и почти весь август она проводила в больнице. Бесконечные капельницы. Медсестер и санитарок не хватало, приходилось самой караулить, когда бутылка с лекарством опустеет. Не дай бог заснешь, и пойдет в вену воздух. Смерть. А так хочется спать под капельницей, так хочется…
Когда немного отпускало, Галина Павловна добиралась до лавочки между отделениями или спускалась вниз, а то и выходила во двор – подальше от запаха лекарств, подкисшей еды, больных людей, – встречалась с детьми и
И здесь, во дворе, когда прикрыла глаза и пыталась хоть на десять минут забыть, что рядом палаты, вздохи и стоны многих несчастных людей, что у нее самой впереди наверняка много приступов и какой-то вполне может оказаться смертельным, она услышала тяжелый разговор.
– Ну как так можно? Как?! – хлестнуло ее по спине, заставило заморгать и подобраться; она узнала голос Зои Сергеевны, но сейчас в нем кроме резкости, шершавой хрипотцы были слезы, много слез. – Я ведь требовала – мальчику необходим покой. Покой! Даже быстро ходить нельзя. А вы что наделали?!
– Ну, мы… эта… – какое-то привычно, безысходно виноватое.
Галина Павловна обернулась. Перед Бородавкиной стояли низенькие, худенькие мужчина и женщина. Лица и руки загорелые до черноты, морщинистые и сухие.
Они казались старыми, но это, наверное, от образа жизни, работы. Скорее всего, чабаны – Галина Павловна иногда бывала в районах, несколько раз попадала в юрты чабанов. Чабаны в основном именно такие… А может быть, действительно старые, и Темир – а она догадалась, о ком речь, – у них поздний ребенок.
– Просили нас сильно, – переступая выгнутыми колесом ногами, с усилием произнес мужчина.
– Кто просил?
– Ну, там, люди. Сумон весь. Праздник же, эта. Как без аът чарыжы… без скачек…
Да, недавно ведь Наадым был, вспомнила Галина Павловна, – праздник урожая. И там обязательно конные соревнования, почему-то среди детей, стрельба из лука, борьба, вареная баранина…
– Темир побеждал всегда, – продолжал оправдываться-объяснять мужчина. – С восьми лет первый или, эта, второй. Не ниже. И последний год у него, чтоб, ну, участвовать. Четырнадцать лет ему… И просили люди: скачи, Темир, победи опять. И, эта, первым пришел!
– А что теперь? – выслушав, заговорила Зоя Сергеевна. – Вы понимаете, у него печени нет теперь. Фарш один. Тыркан. Правильно?.. Да что я, – негодование в голосе залил новый поток булькающих в горле слез, – погубили вы своего сына. Погубили. Ради скачек каких-то…
– Он сам проси-ил, – вроде бы с обидой отозвалась женщина. – Поскачу, сказал. Мы против.
– Сам… Он хотел, конечно. Ему бегать хочется, играть, прыгать. Но нельзя! Я каждый раз вам объясняла.
Мать и отец Темира кивали, опустив лица, и громко, мучительно кряхтели…
В следующие дни Галина Павловна часто видела Бородавкину. Та быстро входила или выходила из своего
Но как будешь жалеть взрослого человека? Только еще больше расстроить можно, если показать, что заметил его слабость, бессилие… Жалели с больничными подругами Темира, когда оказывался рядом – в холле между отделениями или во дворе.
Выглядел он намного хуже, чем раньше. Двигался совсем медленно, по лестнице шел, ставя ноги на каждую ступеньку; кожа была зеленовато-желтой, из-под пижамного пиджачка выпирал большой круглый живот. На худом теле этот кругляш смотрелся особенно жутко, инородно.
– Темирчик, ты лечись, – говорили женщины. – Зою Сергеевну слушайся. Она знает. Лечись, сынок, – они так привыкли к нему, что называли «сынок», – ты ведь молодец у нас. Орлан.
Темир кивал очень похоже на своих родителей. Лицо опускал, будто виноватый. Давал себя гладить, а потом отходил, трогал набухший шиповник, щипал тополиную кору…
Однажды днем сидевшая на лавочке между отделениями Галина Павловна услышала страшный крик в гастроэнтерологии. Потом сказали: Темир умер.
Странные
– К стенам нашего дома почему-то плохо прилипает грязь, – пожаловался Илюха.
Мужики заржали.
– Ничего смешного. Ласточек жалко – строят, строят, а потом – бац, и всё на земле.
Илюху считали в деревне странным. Не дурачком, конечно, но и не вполне нормальным. Ну взять хотя бы то, что он переехал сюда из самой Москвы. Купил участок в конце Кишки, возле леса; там когда-то была изба, но никто из местных этого не помнил. В кадастровых бумагах память только и сохранилась.
Залил фундамент, привез сруб из Мордовии, сам сложил, сам крышу покрыл. Всё сам, один практически. Мужики вызывались помочь, видя, как он корячится, Илюха с улыбкой отнекивался, объяснял:
– Хочу себя проверить, свои возможности.
Объяснения были непонятными, мужики настаивали:
– Да мы бесплатно. На бутылку дашь – хорошо, нет – и ладно. Жалко тебя – все жилы порвал ведь.
– Ничего-ничего. Как-нибудь. А на бутылку и так могу дать.
Мужики не брали – не халявщики.
Поначалу Илюха часто появлялся в деревне. Разговаривал с местными, записывал в блокнотик слова, какие считал редкими, спрашивал значение. Местные решили – ученый. А ученые и должны быть странными.
Отпустил бороду до титек, хотя в деревне бороды не носили, разве что деды старые, у которых и бриться сил нету.
Пообжившись, Илюха стал выходить за ограду редко. В магазин раз-другой в неделю ездил на своем маленьком внедорожнике. Всё что-то копался на участке; баню построил, теплицу привез из поликарбоната, сколотил будку в ветках тополя.