Остановка. Неслучившиеся истории
Шрифт:
– Хорошо идет, мягко.
– Предки наши знали, где место выбрать.
– Ох-х, кладбище-то какое – и краев не видно, а деревенька…
– Не всегда она такой была.
– Ну дак – и школа, и сад, а акушерский пункт, и почта. Аж два магазина… Помните, когда второй закрывать решили – начальство приехало объяснять, что, мол, автолавка – это даже лучше. И мы кивали.
– Я не кивал.
– А-а, не кивал он… Тогда взбрыкнуть бы сообща: не дадим…
– И помогло бы, думаешь? Раньше взбрыкивать надо было, когда школу закрывали. После нее всё повалилось.
– Ну, теперь сколь угодно высчитывать
Старики начали выдыхаться, и разговор загас.
Копали по-прежнему по двое, один отдыхал. И казалось, что это сама земля утягивает сосельников. Забирает в себя. И Евгенич это видел, и Павел, и Валерий. Отворачивались, кряхтели, щурясь, затягивались едким дымом.
Когда бросать песок с глубины стало совсем трудно, опустили ведро на веревке. Поднимали, ссыпали в кучу. Забирались и выбирались по лестнице.
Вот и голов не стало видно. Готово.
Теперь перекуривали вместе. Над вынутым песком вилась недобитая утренниками мошка.
– Как понесем-то втроем? – тихо, подрагивая голосом, спросил Павел. – Анатолич нам не помощник – еле ходит.
– Бабы с одного краю возьмутся. Где ноги. Ольга, сможет, думаю, Пристениха.
– Пристениха – кре-епкая…
– Донесем потихонечку. Далеко, конечно…
– Не думали, ясно, прежние люди, что вот такой у деревни будет конец – десяток хрычей с хрычовками.
– Ладно, не кипятись, Валер. Пожили, теперь надо умереть без яду. А то он и там жечь будет… Донесем, похороним Юрку, помянем…
– Ну, это-то да. А дальше? Нас кто?..
– Всё. Как бог даст. Смердеть уж, поди, не оставят.
– Будем надеяться.
– Будем.
Старики оббили лопаты о траву, взяли ведро, топорик, лестницу и пошли туда, где возле гроба сидели остальные жители деревни – пять старух, мать Юрия, тоже старуха, и немощный Анатолич.
Кот
За свою жизнь Анна Анатольевна давала клички стольким собакам, козам, а особенно кошкам с котами, что на этого сил придумывать уже не хватило. Назвала по цвету шерсти – Серым.
Однажды взял и появился, еще котенком – не разберешь, она это или он, – жалобно попросился в избу. Была та пора, какую называют предзимье – снега нет, кое-где зеленеют сорные травы, днем солнышко припекает, но стоит ему зайти или хотя бы прикрыться легким облачком, и воздух протыкают колючки холода, а земля за ночь схватывается, покрывается мерзлой коростой.
И вот в такой колючий вечер пришел он к Анне Анатольевне и попросился.
Она погнала было, а он не побежал, как другие коты и кошки, забредающие в чужую ограду, остался сидеть на краю крыльца. Смотрел на нее без страха и кошачьей наглости. Как-то так как равный смотрел, но попавший в тяжелое положение, и глазами просил: «Помоги».
Анна Анатольевна подумала, потом взяла его за шкирку, подержала. Котенок висел покорно, поджав лапы, продолжал смотреть на нее. И теперь глаза говорили: «Здоров я, здоров…» Анна Анатольевна поставила его на крыльцо и открыла дверь. Котенок вошел.
С тех пор жили вдвоем.
Изба была большая – шестистенок с двумя печами, двумя сенями – теплыми и холодными. Вокруг сорок соток земли. Баня, летняя кухня, стайки, завозня, дровяник, унавоженный огород с парником и теплицей.
Порастерялась родня, поумирали ровесники. Анна Анатольевна давно ждала смерти, но не звала ее. Тихо радовалась каждому новому дню, находила работу. Телевизор смотрела не равнодушно, а то ругаясь с теми, кого в нем показывали, то соглашалась, сочувствовала оказавшимся в беде, радовалась, когда ловили воров и бандитов.
Засыпать только было тяжко. И чувствовала, что устала, что сон даст сил, что скорее в нем проползет темная ночь, а там будет завтра, солнышко и дела, но уснуть быстро не получалось. Наваливались воспоминания, и всё нехорошие, горькие, от которых дремота проходила совсем. Пропадала, как вдруг пропадает густой туман, открывая грязь, доски с гвоздями, острые углы, прочее, чего не хочется видеть и нужно опасаться…
Нехорошего было позади много. В детстве, которое и почувствовать путем не пришлось – нужно было помогать взрослым по хозяйству, нянчиться с младшими братом и сестрой, еще и успевать уроки делать. Потом было училище в районе, которое Анна Анатольевна быстро бросила – не тянуло ее к будущей профессии маляра-штукатура. Вернулась сюда, устроилась на ферму дояркой.
Тогда как раз вводили машинное доение, доярки ходили в белых халатах, как врачи; коровники содержались в чистоте, скотники напоминали санитаров. В общем, хорошо она отработала эти почти четыре десятка лет. Успела выйти на пенсию до развала, разора. А теперь ферма давно пуста, от коровников остались только коробки. Длинные, серые, без крыш…
Семья была. Трое детей – два сына и дочь. Да они и сейчас есть, но сами уже почти старики. Время, когда приезжали каждое лето, сначала одни, потом с невестками и зятем, потом и с внуками, видать, кончилось навсегда. Изредка кто-нибудь навещает, но коротко, без желания. По обязанности. Внуки взрослые, им в деревне скучно, нечисто, комары кусают, туалет на дворе… Зовут к себе жить. Но, опять же, так, для проформы, что ли.
Покидать свой дом Анна Анатольевна не хотела. Вернее, никогда у нее не возникало серьезной мысли, что переедет, что навсегда или хотя бы надолго окажется не здесь. Два раза была в областном центре у младшего сына, и эти дни показались ей длинными и пустыми, и даже нянченье с внучкой не радовало. Как жить в квартире, она просто не представляла, жалела этих старух, или сидевших с утра до вечера на скамейке у подъезда, или вылизывавших клумбочки-палисаднички под стеной их семиэтажки.
«Вам бы в свои домишечки, в огородики, по пяток курочек каждой, – про себя советовала Анна Анатольевна. – А то ведь чахните, от безделья с ума сходите». Слово «безделье» произносила мысленно не с осуждением, а с сочувствием.
Сама она каждый день что-нибудь делала. Часто необязательное, иногда и вовсе вроде бы лишнее. Но знала: перестанет двигаться – и скрутит, опутает немощь. Держала куриц. То пять, то семь. На зерно тратила денег наверняка больше, чем если бы покупала яйца в магазине или у кого из соседок, но представить пустой оградку для куриц не могла. И каждый апрель на вопрос мужика с птицефермы из соседнего района: