Остановка
Шрифт:
– Но почему ты категорически отвергаешь попытку самоубийства? Ведь была надпись в членском билете?
– Надпись - пьяная выходка. Ему не дали работу в реставрационных мастерских. Это мы установили. Вот он и намарал в знак протеста.
– Так просто ларчик открывался?
– Непросто. Этот ларчик один из многих, как содержимое сундука, в котором Кащеева смерть хранилась. Не ларчик, одна из матрешек.
Машина бежала по людным улицам, мимо домов, магазинов, стеклянных витрин, деревьев, по-осеннему одетых людей
Пышные, но увядающие уже цветы покрывали просторную площадку перед больницей. Мы вышли, поднялись к главврачу.
– Как?
– спросил Мазин, и я понял, что он здесь уже не в первый раз.
Врач потрогал переносицу коротким пальцем.
– Боюсь обнадеживать. Если хотите, вообще удивительно, что он жив.
– Но он же еще не старый, - не выдержал я.
– У алкоголиков время течет иначе, - ответил врач.
Мы накинули халаты и вошли в палату, где я совсем недавно разговаривал с Перепахиным. Он снова был тут один, но на этот раз лежал. И заметно было, что стало ему хуже.
И тем не менее я бы не сказал, что наше появление вызвало в нем протест. Напротив, тусклые глаза чуть посвежели. И все-таки это были уже совсем не те глаза, что видел я несколько дней назад. Исчезла подвижная детскость, молодившая рано постаревшее лицо. На подушке лежала голова старика. Врач был прав, время, убыстренное пьяным угаром, сделало свое дело.
– Какие люди, - произнес он, желая говорить иронично, а сказал тихо и без всякого выражения.
– Яблоки принесли?
– Мы по делу, Евгений Иванович.
– А разве со мной можно еще иметь дела?
– Только один вопрос.
– Он не возразил.
– Вы не можете вспомнить, что с вами было перед тем, как вы попали в больницу?
– Какая разница...
– Вам хотели повредить.
– Чем? Водкой? Нет. Это я сам. Я говорю: "Зачем ты эту гуделку завел?" А он: "Я тебе кофе смолоть хочу".
– "Не надо мне кофе. Дай лучше водки". Он дал...
– Кто?
– Не помню. Мало ли кто... Я к каждому зайти мог. Там на дачах меня все знали.
– Это на даче было?
– спросил я.
– На даче, - ответил он равнодушно.
– Хлюст!
– вдруг неожиданно для самого себя произнес я громко. Слово будто хлестнуло, и Перепахин вздрогнул.
Я хотел было тут же спросить, уточнить, но Мазин схватил меня за руку. Я понял: важно не пережать, не вынудить, подтвердить то, что в наших головах сидело, а получить осмысленное добровольное показание.
Лицо Перепахина приобрело недоброе
– Он поил...
– Вадим?
– Хлюст, - подтвердил он тихо.
– Вы не ошибаетесь?
– Нет, все вспомнил. К нему меня занесло... пьяным ветром.
– С набережной?
– Какой набережной?
– Вы оставили на набережной пальто.
– Не помню... Нет, не оставлял. Что я, псих? И не люблю я набережную. Вода бежит темная. Мне еще с детства снится темная вода. Я этот сон не люблю...
Он говорил монотонно, будто сам с собой.
"Насколько можно ему верить?.."
И вдруг спросил:
– Мне крышка?
Мазин положил руку на одеяло, которым был укрыт Перепахин.
– Так думать не нужно.
– Дети у меня... Что вам еще сказать?
– За что он мог вас ненавидеть?
Перепахин долго молчал.
– Я сам виноват.
Ясно было, что он снова утрачивает силы. И он понимал это. И предложил решение, которого я не ждал.
– Трудно мне... говорить... Отвечать... Думать нужно... Вспоминать... А вы не можете магнитофон мне дать? Я бы по слову... понемножку рассказал. Длинно это и трудно. Но я не сплю ночью. Понемножку... Можете?..
Вот и кончилась моя затянувшаяся остановка.
Мы прогуливались с Мазиным по перрону, ожидая припоздавший поезд. Солнце упорно держалось, и надежды мои не иссякали. А настроение в целом было минорное. Все разъяснилось, жизнь поставила точки. Тайное, скрытое стало явным, а справедливость заняла достойное место. И все-таки... В ушах звучала длинная перепахинская запись. Хотя паузы и удалили - говорил он с большими промежутками, - сама речь не имела организованной последовательности, и требовалось напряжение, чтобы проследить за содержанием. Выходило приблизительно так:
"Я понял, он меня убить хотел... Хлюст. Дурак. Меня водка и без него сгубила. Детей жалко. Прошу государство детей не оставить!..
Когда я стал пить непрерывно, провалы в памяти образовались. И сейчас не помню, что я ему наплел про Михаила. Немного только помню. Когда он свое дурацкое открытие сделал, что Сергей Ленкин отец, мне смешно стало. Я так и сказал - дурак ты! А потом он вытягивал, почему дурак... Значит, я проговорился. Что у трезвого на уме... А разве такое забудешь?..
Мишка был сволочь. А мы, лопухи, его за приличного парня держали. Я его не выслеживал. Он почти открыто к Наталье ходил. И ночевать оставался. Она хорошая. Но попалась. Поверила. Любила его. Баба...
Я думал, говорить Сережке или нет? Должен же он правду узнать! Так или иначе узнал бы... А еще мне хотелось разоблачить эту сволочь. Он меня презирал всегда. Красавец удачливый... А я в художественное училище не прошел... Бездарь. Ну и что? Человека унижать никто прав не дал. А он меня однажды за ухо оттрепал, как малявку. Никогда не забуду...