Остановка
Шрифт:
Но вот наступает катастрофа.
…28 сентября 1960 года в возрасте 26 лет «наиболее высокооплачиваемая звезда», у которой «любящий муж и девятимесячный сын», закончившая съемки в фильме Клузо «Истина», может быть, лучшей своей роли, пытается покончить с собой. В тот осенний ненастный день ее находят во дворе со вскрытыми венами. К тому же она приняла солидную дозу яда. «Она лежала у колодца, — пишет бесстрастный французский хроникер, — без чувств. На хрупких запястьях угрожающе алели тонкие струйки крови. Рядом на траве
Трагедия бессилия «звезды» завершается в этой высшей точке. Смерть отступает, чтобы всего через год перед нами предстала другая Брижит.
19 ноября 1961 года Бардо получает письмо от некоего Ленуара, начальника финансового отдела ОАС, под именем которого, как оказалось, скрывался путчист Андре Орсини, с требованием пожертвовать деньги.
Получив это письмо, Брижит подает в суд и предает гласности шантаж оасовцев.
Мстя Брижит, через месяц, 19 декабря, «ультра» у входа в ее дом взрывают бомбу. Дом пострадал, Брижит — нет.
А десять лет спустя имя Брижит, пройдя по параболе сенсации до точки всеобщего культа, приобщается к историческим ценностям нации. Скульптор Аслан создает новый бюст Марианны — символа Франции. «Четвертой моделью послужила самая популярная французская киноактриса Брижит Бардо», — сообщала пресса.
«Несомненно, — приходит к выводу социолог К. Теплиц в книге «Мир без греха», — «явление Брижит Бардо» — одно из крупнейших творений общественной мифологии, какое когда-либо создавала европейская культура».
Такова проекция внешней цепи события на газетную полосу, подобная следу самолета, который уже улетел.
Сейчас я пытаюсь понять, что же при этом происходило с личностью Брижит, как формировалась или деформировалась ее индивидуальность, что, наконец, творилось в это время с такой «банальностью», как ее душа.
В спальне Брижит Бардо над широкой постелью висит большой гипсовый барельеф. Обнаженная фигура женщины, на лице — гримаса восторга или экстаза. В пластике тела та предельность отчаянья, за которым — срыв.
— Что это? — спрашиваю.
— Портрет возлюбленной моего друга — художника. Талантливо, правда?
Я представляю себе мысленно, как каждый день, вставая утром и ложась вечером, она видит это.
— Вам хорошо в этом доме? Вы независимы? — спрашиваю ее.
— Независимость, — пожимает она плечами, — она ведь не вне нас, а внутри. Если я внутренне от кого-нибудь или чего-нибудь завишу, мне не помогут даже очень благоприятные обстоятельства.
— Если обстоятельства паршивые, тоже мало хорошего… — замечаю я.
Она кивает.
— Порой удивляешься, как много у вас пишут о свободе женщин. Вы тоже за равноправие?
— Для меня это — быть естественной, быть женщиной, — говорит она. — Равноправие — это высшая несвобода для нас, потому что мы по природе своей отличаемся от мужчин. Мужчина должен охранять, защищать женщину. И еще… не убивать.
—
— Нет. В том смысле, какой этому придают теперь. Политика — это когда кто-то от кого-то чего-то хочет. Знаете, политика нужна, но только, чтобы люди оставались людьми. И по отношению к животным тоже.
— Да, я слышала, что вы учредили общество защиты зверей. Бездомные собаки теперь благодаря вам могут найти приют.
— Это правда, — кивает она. — Мне всегда очень жаль собак. Остальными проблемами занимаются многие, а животными — никто. Они совсем беззащитны перед человеком.
Она встает, чтобы переменить пластинку. Музыка льется со стеллажа не переставая, она окутывает нас, не мешая, не перебивая.
— Какую вы любите музыку? — спрашиваю.
— Разную. Я всегда с музыкой. Ем, читаю, танцую, а вокруг меня музыка. Когда работаю, я люблю серьезную музыку — Брамса, Баха, Моцарта. Вашу русскую музыку страшно люблю.
— А литературу? Вам нужна она? Можете без нее обойтись?
— Могу, — пожимает она плечами. — Когда я поглощена чем-нибудь в жизни, я никогда не читаю. Но если я внутренне не занята, то должна отдаться чтению целиком. — Она улыбается.
Невольно разглядываю ее. Щеки, веки, рот — выпукло-мягкие, чрезмерные для маленькой головы. Прямая, как у балерины, спина, густая копна жестких желтых волос и длинная шея придают пугливую легкость каждому ее движению.
Она листает мою книгу «Семьсот новыми», которая только что вышла на французском в издательстве «Галлимар». «Брижит Бардо, которую знают все и которую никто не знает», — подписываю я ее экземпляр.
— Вы правы, меня действительно не знают, — говорит она с легким замешательством. — Я совсем не «star» в том смысле, какой в это вкладывают. Ведь я ценю самые что ни на есть простые вещи.
— Да?
— Конечно. Для меня наслаждение уехать, просто копаться в земле, дышать воздухом, не отравленным бензином, смотреть на распускающиеся листья.
Мне не верится (в деревню, в глушь, надолго ли?).
— Да, я слышала, что вы заявили об уходе из кино. Вы уверены, что сделали правильно?
— Я уравновешенна, спокойна. Для меня это счастье.
В чем покой для Брижит? — думаю я. Ведь желанья этой женщины исполнялись с такой быстротой, словно она держала в руках лампу Аладдина.
— Казалось, я получила в жизни все, — замечает она, словно проследив за ходом моих мыслей, — но я не могу этим воспользоваться. Не могу жить как хочу, я лишена простого удовольствия бродить по улицам. Понимаете? Я во всем несвободна.
Сейчас я пытаюсь понять. Раздумывая над судьбой многих «идолов» западной публики, перелистав кипы иллюстрированных еженедельников, журналов и газет, я начинаю постигать место Брижит Бардо в системе символов буржуазной цивилизации, и в первую очередь системе массмедиа.