Остап Бондарчук
Шрифт:
— Сегодня кофе, Мизя.
— По-старопольски?
— Так, так.
Граф тяжело вздохнул. Налив чашку кофе из серебряного кофейника, стоявшего на конфорке, Мизя подала ее отцу. Сама же, взглянув на завтрак, стала наливать чай. Потом, как бы вспомнив что-то, обратилась живо к камердинеру:
— А пани Дерош?
— Докладывал, — отвечал старик с поклоном.
И действительно, в ту же минуту главные двери гостиной отворились, и вошла третья особа. Высокого роста, худая, с ног до головы одетая в черное, явилась пани Дерош. Она была теперь компаньонкой
Мизя, улыбаясь, попросила ее сесть около нее, а граф, привстав с дивана, очень учтиво поздоровался с ней и снова уселся, извиняясь, что явился к завтраку в таком утреннем туалете.
Она простым наклоном головы отвечала на это извинение, которое могла счесть и за неучтивость, а потому сделала вид, будто не замечает туалета графа.
Несколько минут прошли во взаимно холодных восклицаниях. Наконец, Мизя начала много болтать и смеяться.
— А, а! Я забыла спросить тебя, папа: ты должен был получить известие от Альфреда, когда же он воротится?
Граф, взглянув на нее без выражения и холодно, отвечал:
— Вчера я получил письмо, что он уже в дороге.
— Почему же ты мне сейчас же этого не сказал?
— Что же тут важного, милая Мизя?
— Надеюсь, Альфред мне брат! Столько лет не видались, а ты еще спрашиваешь, что тут важного? Право, папа, ты удивляешь меня… И, наконец, он будущий жених мой, не правда ли?
И она начала смеяться, глядя в глаза отцу. Граф нахмурился, а пани Дерош устремила украдкой на него испытующий взор.
— Не отвечаешь, папа! — повторила Мизя, смеясь. — Стыдишься?
— Что мне тебе отвечать, моя милая, — с принужденным смехом сказал граф. — Скоро приедет Альфред.
— Но где же его письмо? Почему же ты мне его не показал?
— Ничего там нет любопытного, — сухо отвечал отец.
— Для тебя нет, а для меня, может быть, есть. Где оно? Я хочу его непременно прочесть. Я женщина, я любопытна. В твоем кабинете? — спросила она, приподнимаясь.
— После сыщу.
— Ни я хочу сейчас, папа, я хочу!
— О, избалованное дитятко!
— Сам избаловал меня, так и сноси все теперь и слушайся твою Мизю. Итак, где письмо?
— В моей комнате, — сказал отец.
Мизя быстро вскочила и побежала.
Граф сказал с улыбкой, обращаясь к пани Дерош:
— Что за беспокойное создание!
— Это ангел! — отвечала француженка.
— Горячий ангелочек. Но тем лучше, будет с характером.
Мизя возвратилась с торжественным видом и с письмом в руке, которое уже, идя, пробегала глазами с большим вниманием.
— Не прощу тебе никогда, папа, никогда, что ты не сказал мне сейчас же о письме, не дал мне его сейчас же! Письмо такое интересное, такое
— Но ведь ты получила его?
Она погрозила отцу.
— Увидишь, папа, что я тебе сделаю!
— Например?
— Все твои планы разрушу, не захочу идти за Альфреда и…
Тут она нагнулась к уху графа, шепча:
— Выйду замуж, как пани Д…
Отец сделал вид, как будто смеется, но вспыхнул:
— Делай, душка, как хочешь. Ты знаешь, как я люблю тебя и ни в чем не могу тебе противиться! Напрасно ты уверяешь меня, что у меня есть какие-то планы, я никогда их не имел.
— Превосходно. Так ты отрекаешься?
— Ничего не знаю.
— Ты не думал об Альфреде для меня?
— Нет, — с неудовольствием сказал граф.
— Я припомню эти слова.
Во время этого разговора отец был явно чем-то встревожен. Мизя с любопытством дочитывала письмо Альфреда.
— Если он такой холодный педант и церемонный учтивец, каким я представляю его себе по письму, — вскричала Мизя, свернув и бросая письмо, — то из твоих предположений, папа, ничего не выйдет! — Потом она снова схватила письмо и с новым вниманием пробежала его.
— И ничего определенного не пишет мне о моем prot'eg'e!
— О ком? — угрюмо спросил граф, хотя знал хорошо.
— Как, о ком! А о дорожном товарище!
— О товарище! — сказал отец. — Я не знаю ни о каком товарище, кроме слуг, — продолжил граф с принуждением.
— Ты считаешь в числе их и пана Евстафия?
— И Остатку, — добавил граф.
— Папа, милый папа, не делай мне неприятности.
— Не понимаю тебя.
— У тебя много старых предрассудков.
Граф презрительно пожал плечами.
— Без шуток, — сказала Мизя, пробегая письмо. — Альфред ничего о нем не пишет.
— Что же он мог написать?
— А, как я любопытна, как любопытна! Будет по крайней мере одно существо необыкновенное в нашем обществе, новое, оригинальное.
— В нашем обществе! — подхватил граф с гневом.
Мизя, как бы не замечая этого, докончила:
— Что-то эксцентрическое, необычайное: сирота, мальчик, воспитанный и поставленный иначе, чем обыкновенно.
— О, ради Бога, довольно, я не могу долее выдержать! — воскликнул отец. — Что тут удивительного! Что тут эксцентричного! Сирота, мужик, из которого я сделаю лекаря в моих поместьях.
— Альфред, пишет, что он доктор.
— Это все равно, — хладнокровно добавил граф, — доктор, цирюльник, — дам несколько сот злотых и баста! О чем тут так много говорить.
Мизя посмотрела на отца.
— Ты это искренно говоришь? Но не решай ничего, пока его не увидишь. Может быть, он и не похож на цирюльника, и в таком случае…
— Будет, чем я ему прикажу быть, — сказал граф.
— Увидим. Что же до меня касается, папа, то я чрезвычайно желала бы найти в нем что-нибудь оригинальное, необыкновенное. Мы все, милый папа, не исключая ни меня, ни тебя, ни тех, которые нас окружают, обыкновенные, уже известные люди, мне скучно, что наше общество так однообразно, холодно.