Остатки страха

Арк Дон

Отец мой никогда не отличался взрывным характером, но покричать он умел. Будучи военным, он не отличался храбростью, однако был способен ладить с начальством, из-за чего военная служба долгое время приходилась его карьерой. Но в 1967 году, когда умер его друг-генерал Альберт Боткинс и когда в военное подразделение прибыл другой командующий («чертов упырь Джастин Алмейд»), начались сокращения, под которые, среди прочих, попал и мой отец. В спешном порядке родители продали наш дом на окраине Брэндона, в котором я вырос и чуть было не умер от отравления ядом (на спор с друзьями сожрал щепоть крысиного яда; зато выиграл пять баков), и переехали в центр, куда не забыли увезти и меня. Оказалось, в центре дома были дешевле…

Отец устроился автослесарем (благо, на военной службе он много работал с техникой) на «МеканикАртс». Заработок его на новом месте работы был значительно меньше, однако отец не жаловался: денег нашей семье никогда не нужно было много, а на других работах отец не продержался бы и более месяца.

Мама, любимица учителей школы Брэндона № 4 и преподавателей филиала Университета Дж. Бинза в Алфаксе, так и не завершила обучения по специальности «Английский язык и литература»: она забеременела мной от отца за год до окончания курса. И нигде никогда не работала.

В новом для себя районе я пошел в новую школу. В школу № 1 Брэндона. Отношения мои с новыми одноклассниками и одноклассницами не заладились, более того – одноклассницы относились ко мне куда лучше, чем очередные придурки.

Я никогда не ходил на дополнительные занятия и не интересовался тем, чем интересовалась в те времена местная молодежь. У большинства молодых людей распорядок дня был таков: завтрак, школа, баскетбол, встреча с подружкой/другом, водное поло, кино, ужин, вечерняя прогулка с друзьями, сон. Мой день был таким: школа, встреча с Беатрис, уроки, ужин, иногда после ужина кино, чтение, сон. Я не любил спорт и считал его отстойным времяпрепровождением. Я не любил завтрак, потому что потом в течение дня ощущал рвотные позывы и тяжесть в животе. Я не гулял с друзьями, потому как у меня таковых не было.

И меня все устраивало.

Чтобы не показаться занудой, я добавлю, что одно увлечение у меня все-таки было. С одиннадцати до шестнадцати лет я любил коллекционировать постеры, плакаты и афиши (почему, собственно, мистер Браун и подарил мне на шестнадцатый День рождения постер «По дороге в Голливуд»). Не собирать, а именно коллекционировать! Я знал (и, наверное, знаю) о разноцветных бумажках все!

Однажды я настолько был увлечен коллекционированием, что решил за один день сорвать в городе все цирковые афиши – и старые, и новые. Когда я срывал шестую красочную картинку, с которой недостижимой мечтой, расставив ноги, на меня смотрела бледная, но при том очень красивая танцовщица цирка, меня схватил полицейский. Так я впервые попал в полицейский участок. И мне было стыдно. Но стыдно главным образом потому, что в тот день мама рыдала… рыдала так же, как в день отъезда из Брэндона.

6

Лунигер был неплохим городком. Он мне даже нравился. Мощеные улочки, по типу средневековых; красивые частные дома, крыши которых отличались друг от друга цветом (вот дом с зеленой крышей, за ним – с бордовой, а на углу Стикс-стрит и Роуз-стрит – с синей); привлекающие внимание вывески над парикмахерскими, магазинчиками и барами (чего только стоит горбун с бутылкой виски над названием бара: «У Боба Мурти»)… С раннего детства я мечтал, что, когда вырасту, поселюсь или в Лунигере, или в подобном ему городе. Мечтал.

Отец довез нас до подъездной дорожки, и мы с мамой выбрались из автомобиля.

– А ты не пойдешь с нами? – спросила у отца мама.

– Извини, зайка, у меня еще много дел, – ответил он. Но мы тогда оба поняли, что отец просто не желал видеть тещу. Такое бывает. И довольно часто. Только отношения Джеймса Хикока и Элизабет Бэрнсток не были выстроены на личной неприязни. Их нелюбовь – если можно так кратко описать подобное состояние отношений – строилась главным образом на том, что за год до описываемых событий оба друг друга не поняли. У отца

был День рождения, а бабушка об этом позабыла в силу своего возраста и большой занятости – она работала директором местной ткацкой фабрики и выполняла свою работу более чем хорошо. Отец долго ждал поздравления, но не дождался и решил позвонить вечером сам. Мама пыталась отговорить его, но он лишь отмахнулся.

Разговор казался бабушке обычным: оба поинтересовались, у кого как идут дела, спросили друг друга о работе, но… перед тем, как положить трубку, отец выкрикнул: «Старая коза!» После чего последовали гудки.

Несомненно, такое не могло не вызвать бурю эмоций у пожилой женщины. Она перезвонила, и трубку взяла ее дочь. Они все друг другу объяснили, после чего мама сказала отцу, что тот не прав и что моя бабушка просто-напросто забыла о его Дне рождения.

Отец выслушал, посчитал все, сказанное мамой, способом вывести его на извинения перед «старой клячей» и, конечно же, извиняться не стал.

Я помог маме выгрузить чемоданы, после чего, помахав вслед поехавшему в обратную сторону на автомобиле отцу (я махал, прижав локоть руки к торсу), мы пошли по дорожке к дому.

Постучали.

Дверь отворилась. На пороге стояла бабушка.

Несмотря на свой возраст, она выглядела молодо. Она заранее знала о нашем приезде, так что стояла перед нами в роскошном синем платье с синей бумажной розой на груди и с накрашенными алого цвета помадой губами. Она улыбнулась, обняла каждого и пригласила в дом.

Дом был старым. Бабушка жила в нем с самого рождения. Пол в любой комнате дома скрипел, на чердаке из угла в угол перебегали крысы, и слышно это было хорошо, особенно когда мы сидели в кухне, но при всем том дом был светел: окон было много, и они были широкие, высокие, так что яркий полуденный свет широкими мазками проникал в комнаты и облекал даже самую жуткую вещь (темно-коричневого демона из красного дерева на стене в гостиной) в более яркие краски.

Бабушка всегда была весела. Она произносила слова громко и выговаривала их четко. Ни с того ни с сего она могла вскочить со стула и начать готовить панкейки [13] , или отворить люк подвала и спуститься вниз за варением, или включить музыку и начать танцевать. И мне нравилось это. Мне нравилось в ней сочетание любви к мрачному (деревянный демон на стене) и природная жизнерадостность, которую она источала каждой клеточкой своего тела. Она казалась живой. Наверное, это лучшая черта человека в нашем чудовищном обществе, не принимающем отклонений и пытающимся выстроить в конкретном порядке то, что выстроить невозможно, – казаться живым. Мало быть живым, надо еще уметь казаться таковым.

13

Панкейк – мучное изделие плоской формы, выпекаемое на сковороде.

И в ней это было.

После шумного чаепития (только из любви и уважения к бабушке я не отказывал ей попить чаю) мама изменилась в лице и положила руку на ссохшуюся руку бабушки.

– Мам, – сказала она. «Мама мамы», – электрической нитью пронеслось в моей голове. – Я должна сказать тебе о том, что… что мистера Брауна прошедшей ночью…

– Что?

– …убили.

В воздухе повисла тишина, после чего решила повеситься и – повесилась. Бабушка начала что-то нашептывать, даже несколько раз всхлипнула, но не зарыдала. Она всегда сдерживала слезы. Она была стойкой женщиной. После смерти мужа она решила навсегда придерживаться одного странного, но жизнеутверждающего правила: улыбнись, и боль, напуганная твоей улыбкой, улетит за холмы, спрячется где-то там, поглощаемая страхом, а после умрет, тем же самым страхом изъеденная. И бабушка улыбнулась.