Оставайтесь на батареях!
Шрифт:
— Нисколько! Ни разу не экстремизм. Я юрист, законник. Все должно быть сделано по закону. И даже наше действующее российское законодательство предоставляет такие возможности. Уверяю тебя, пересмотреть итоги приватизации можно, и на это есть правовые методы. У нас нормальное цивилизованное законодательство, уголовное и гражданское. Его составляли умные люди, с учетом мирового опыта.
— Ага, либерасты и дерьмократы. С учетом опыта мировой либерастии и дерьмократии.
— Гоша, право само по себе не бывает ни либеральным, ни социалистическим. Право, как говорили древние римляне — это воплощенный разум. Нет логики мужской и женской, европейской и африканской — есть логика и идиотизм. Так есть право и есть
— Да, и как же?
Словно не услышав в вопросе сарказма, Берзоев терпеливо объяснил:
— Это даже проще, чем может показаться. Практически ко всем актам захвата народной собственности могут быть применены правила о недействительной сделке. А какие последствия влечет недействительная сделка? Правильно, никаких. Какое же решение должен принять суд? Двойная реституция.
— Двойная — кто?
— Не делай вид, что не понимаешь. Лучше меня все понимаешь. Двойная реституция — возврат сторон в первоначальное положение. То есть, если наш олигарх путем махинаций на залоговых аукционах или еще как-то приобрел сталелитейный завод за цену, скажем, двухкомнатной квартиры в Воронеже, то ему законно и справедливо выплачивается сумма, равноценная стоимости двухкомнатной квартиры в Воронеже, а сталелитейный завод возвращается в народную собственность. И все. Никого не сажаем, не расстреливаем. Уважаем право частной собственности. Никаких конфискаций! Только реституции. И для этого хватило бы даже Кодекса Юстиниана, а наше гражданское законодательство развито все же лучше, чем законы Рима.
— А ты еще и знаток римского права?
— Еще бы. У меня зачет по нему сам полупреемник принимал, когда еще был преподавателем.
— Ага. Только у нас не Рим. У нас без ОМОНа х. й какая реституция получится.
— Ну что ж… Слушай, а не ты ли мне что-то про Третий Рим толкал?
— Приплел тоже. Давай лучше дальше.
— Хорошо. Дальше. Выплата вкладов Сбербанка с индексацией по реальным потребительским ценам. В Советском Союзе четверть работающего населения имели на книжке деньги, чтобы купить себе домик в пригороде. Вот на домик в пригороде и вернуть. Сразу появится средний класс — так долго, между прочим, ожидаемый. Народ же беспардонно ограбили на эти деньги! Сбербанк был государственным банком. Сбербанк и сейчас есть, и сейчас принадлежит государству. Российская Федерация провозгласила себя правопреемницей СССР по всем обязательствам. Почему же она исполняет свои обязательства перед всеми, кроме своего собственного народа?
— Демагогия. Это невозможно.
— Все возможно. Если вклады не вернут, тогда — народный дефолт. Отказ населения — всего сразу — делать выплаты по всем кредитам, особенно государственным и полугосударственным банкам. Если государство может объявить дефолт и перестать выполнять свои обязательства, почему народ не может сделать то же самое?
— Это крах банковской системы. В текущем году россияне понабрали столько кредитов, что потратили в полтора раза больше, чем заработали.
— Значит, тем более, безопаснее вернуть нашим старикам их “гробовые” с советских сберкнижек. Третье: реформа уголовных наказаний. Амнистировать тех, кто сидит за мешок картошки. Есть прописанное в законе смягчающее обстоятельство: стечение тяжелых жизненных обстоятельств.
— Что же, понемногу воровать можно?
— Воровать вообще нельзя. Ни картошку, ни мобильники, ни кошельки в автобусах, ни миллионы из госбюджета. Просто если кто своровал мешок картошки, чтобы накормить детей, — его не надо сажать в тюрьму. Его нужно наказать — тот, у кого он украл картошку, может, сам едва сводит концы с концами! Отправить вора на принудительные работы, чтобы вернул потерпевшему четыре
— Ты забыл, что и миллионы воровать, и судить будут все те же мрази. Они друг с другом договорятся, а посадят твоего голодного бедолагу.
— Те же мрази — не будут. Четвертое: закон о люстрации. Запрет чиновникам, занимавшим в администрации должности выше определенного уровня, поступать на государственную службу. Потому что эта администрация — антинародная, по сути даже оккупационная. И всех членов партии власти — по списку, всех — обязать написать объяснительную: как и почему они вступили в партию. Если докажет, что имело место принуждение, начальство, например, заставило, а активистом не был, — реабилитировать. Нет — тоже попадает под закон о люстрации.
— То, что ты сейчас предлагаешь, Ваня — это похлеще погромов. Ты только представь себе, что все это осуществится! Знаешь, ты смотри, пожалуй, не разглашай свои планы. А то одного бойца мы не досчитаемся. Тебя замочат.
— А как иначе, Гоша? Как — иначе?..
Берзоев и Невинный были знакомы давно, задолго до того, как оказались связаны с политикой. Их дружба началась еще в лихие девяностые, когда они, тогда молодые парни, просто старались выжить в этом новом мире, куда их вытолкнули, не спрашивая, чего они сами хотят. Они, как многие тогда, пытались заниматься торговлей — перепродажей импортных товаров, которые попадали в Россию практически контрабандой. Приходилось и давать взятки чиновникам, и договариваться с бандитами. Так что на святого ни один, ни другой не тянули.
В начале нулевых Берзоев купил долю в местной газете и стал ее редактором. Невинный вложил свой капитал в консолидационный склад на границе с Польшей, освободился от ежедневных коммерческих забот и увлекся националистическими идеями.
Если кто и был святым, так это их третий друг из девяностых, Алик Васильев. Несмотря на чисто русскую фамилию, Васильев был большей частью татарин, и даже немного еврей. Тогда, в девяностые, Алик еще не был святым. Алик был завзятым кутилой и донжуаном. Чуть ли не первым в губернской столице он подсел на кокаин, когда все — и братва, и коммерсанты — еще только глушили водку.
Но миллениум произвел в душе Алика настоящий переворот. Конец века — простую календарную смену дат — он принял очень близко к сердцу. Алик бросил даже курить, не говоря уже о наркотиках. Еще через пару лет он принял ислам и стал практикующим суфием, забросив бизнес. Чтобы поддерживать душу и тело вместе, он работал охранником в банке, сутки через трое. В свободные дни он молился, изучал Священный Коран и жизнеописания святых шейхов.
Они продолжали поддерживать связь, встречались втроем. Чаще всего собирались поздно вечером в редакции Берзоева. В последний раз это было на прошлой неделе. Выслушав своих разгоряченных спором друзей, Алик сказал тогда:
— Пацаны, вы так об этом говорите, как будто это все действительно имеет значение. Как будто вы собираетесь жить здесь вечно. Но все мы умрем. Умрем и оставим все — и эти тела, и эту землю. Россия, родина… we don’t belong here. Мы не принадлежим этому миру — ни России, ни Китаю, ни какой другой стране. Мы слуги Всевышнего и должны вернутся к Нему. Вот о чем надо думать. Вот к чему прилагать усилия, джихад. А не грызться за власть в этом бренном мире.
Берзоев задумался. Действительно, от престола Бога, от вечной жизни вся политика и мирская деятельность вообще выглядели как мышиная возня. Но он чувствовал, что Алик не совсем прав. Не может быть, чтобы для духовной жизни это было все равно — жить ли в деспотии, под властью воров, либо в свободном обществе.