Оставшиеся в тени
Шрифт:
Вот по каким причинам ты верен добровольной присяге ученого. Она была сформулирована случайно, но подобна Гиппократовой клятве: «…кто не знает истины, только глуп. Но кто ее знает и называет ложью, тот преступник».
Но ведь это только внутренний принцип, не больше. Он безусловно годился и был хорош, пока ты делал частные открытия и изобретения, не затрагивающие существующего миропорядка. Пока ты не опровергал основ сложившихся понятий, пока всерьез не противоречил интересам сильных, тех, у кого власть в руках. Одним словом, пока ты сам был в относительной безопасности.
А
Подвернулись факты, пришлось сделать' неумолимые выводы, выпало совершить великое открытие, за которые жгут на кострах. Что же делать теперь?
Ты не можешь солгать, но ведь и хочешь жить. Ты — не призрак и не абстрактный медиум истины, а просто человек, из костей и плоти. Ты боишься мучений, пыток, избегаешь страданий. Падок на всякие радости бытия. Да ведь и то сказать — второй жизни не будет, никто ее в награду не даст.
Как ты ценишь каждый миг, всякое дрожание жизни! Лучше всяких олухов и баловней судьбы, полагающих, что они живут, если умеют отправлять естественные потребности, знаешь, что такое на самом деле — зеленый лист, луч солнца, вкусный обед, что такое женщина. Даже враги говорят о тебе, что ты человек плоти, что ты даже мыслишь «сластолюбиво» и не можешь «отвергнуть ни старое вино, ни новую мысль».
Да и сам ты в близком кругу охотно бурчишь: «Я ценю утехи плоти. Я не терплю трусливых душонок, которые называют их слабостями. Я говорю: наслаждаться тоже надо уметь».
Угораздило же тебя родиться и жить в проклятые, темные времена! Когда сама наука — лишь кроткая овечка матери-церкви. И на торжище истины дружной толпой толкутся, все запрудив собой, опасные святоши, ученые попугаи, цитатные шулеры, зоркие инквизиторы, невинные дуроломы и бездарные иуды.
Это и есть официальная наука, допущенная и одобренная свыше, с сытой и безмятежной физиономией, переменчивая, блудливо поводящая глазами, отрыгивающая и икающая сквозь острый оскал, переваривающая жирный кусок с господского стола.
Развитие для нее остановилось в лучшем случае на Аристотеле.
Никакие, даже самые доказанные факты, казалось бы, неопровержимые настолько, что можно выколоть глаз, ничего не значат для нее, в миг обращаются в пустоту, если нет подходящей цитаты из Священного писания.
Были, правда, тягостные и смехотворные моменты и даже целые периоды, когда ты еще надеялся…
Один — в самом начале. Только был изобретен телескоп.
Ты созвал тогда в свою мастерскую весь научный синклит и просвещенный мир Флоренции. Труба была наведена на только что открытые спутники Юпитера, загодя и, как тебе казалось, с неотразимым хитроумием (ты ведь тоже малый не промах, тоже навострился поневоле!) названные тобой в честь великого герцога Флоренции — «Звезды Медичи».
Удалось тебе залучить на это научное сборище и самого несовершеннолетнего великого герцога. В окуляре телескопа продолжали обычное вращение открытые спутники.
Казалось, стоит только взглянуть, один-единственный раз посмотреть собственными глазами — и нельзя будет больше отрицать бесспорный факт. Вековой мрак развеется, заблуждения
Ты взывал: «Господа, со всем смирением прошу вас: доверьтесь собственным глазам… Истина — дитя времени, а не авторитета. Наше невежество бесконечно. Уменьшим же его хоть на крошку!»
И что же? У трубы телескопа, нацеленного на неотразимый факт, тебя пытались втянуть в дебри философского диспута, запутать в схоластических прениях на тему о том, может ли в принципе существовать в природе такое, что ты намереваешься показать. И надо ли смотреть на то, чего по самому существу быть не может.
Сыпались цитаты из Аристотеля, выкладки из Библии, звучали многоумные рассуждения и предостережения. «Ваше высочество, дамы и господа, я могу только вопрошать себя, к чему все это поведет?» — усердствовал один из философов. «Полагал бы, что мы, ученые, не должны спрашивать, куда может повести истина», — вразумлял ты. «Господин Галилей, истина может завести куда угодно!» — был яростный ответ.
И ни один из присутствующих в итоге, ни один-единственный, не пожелал взглянуть собственными глазами на то, чего не надлежало видеть.
Неудобный или излишний для сильных мира сего факт — все равно не факт, если даже ты раскрасишь его, как пасхальное яичко, или подобострастно окрестишь «Звездами Медичи». Любой сахар не заставит сглотнуть пилюлю истины.
Зато впоследствии не было недостатка в самой разнузданной брани в твой адрес. Из среды тех же самых людей, которые предпочитают лучше остаться слепыми, чем узреть то, чего не положено видеть.
Они высказывались, не стесняясь в выражениях:
«…Этот господин Галилей перемещает человечество из центра Вселенной куда-то на край. Следовательно, он, совершенно очевидно, враг человеческого рода», «Вы пытаетесь унизить Землю, хотя вы на ней живете и все от нее получаете. Вы гадите в свое гнездо» и т. д.
Ты не искал и не ждал для себя наград и лавровых венков, которыми охотно чтят ученых попугаев и инквизиторов от богословия. Свою разницу с ними хорошо знаешь.
Потому так долго и бывал доволен кружкой молокп и краюхой черного хлеба на завтрак, сохраняя бодрую надежду на лучшие времена. Никогда не гнался за легкими доходами, если те сами не лезли в руки. Перебивался частными уроками, разве что кляня великовозрастных шалопаев и бездельников, расхищающих твое бесценное, оплаченное их родителями время.
Однако — вот крайняя точка и вот предел.
Теперь уже совершенно ясно, что никакого замирания и благополучного сожительства истины и лжи быть не может. Изобретения вроде бы отвлеченного ума, как оказывается, дело не только сугубо практическое, житейское, но вдобавок, может статься, и кровавое.
Истина пахнет не только трудом и потом одинокого старателя, ее добывшего. Она клубится, как туман на болоте. Дыханиями, испарениями, ароматами и смрадом людского множества, теснящегося вокруг хлеба духовного. Случается, что отдает от нее и тошнотворным запахом жареного человеческого мяса.