Остеохондроз
Шрифт:
“жилколония”. Но все равно колония. Почему ей дали такое название, сказать теперь, по прошествии стольких лет, трудно и даже невозможно – может быть, потому, что она представляла собой десять пяти-этажных домов, плотно окруженных частным сектором.
Но дело не в названии, а в том, что район этот слыл – и был – самым бандитским в городе, и постоянно кто-нибудь из соседей
Калиночки садился или, наоборот, выходил из тюрьмы на волю. И вышедшие – а среди них было немало малолеток, чуть ли не сверстников – рассказывали о жизни там. Наиболее красочно и сочно делал это Коля Узбек, бывший никаким не узбеком и не
Колей, потому что звали Колю Семеном и у него была мама Цецилия
Аароновна Гольдштейн, а папы не было. То есть папа, понятно, был, но кто он и где, не знал ни Коля, ни его мама, поскольку молодость свою она провела бурно и счастливо. Потом, уже в наши дни, Коля сел за организацию похищения двух девиц – дочерей мэра города – с целью получения выкупа в десять тысяч зеленых. И поймался он на том, что вызывал себе на дом одно и
Узбек. Узнали, не вызывал ли он такси, оказалось, что как раз вызывал и оно стоит сейчас и дожидается его там-то и там-то. Ну, съездили взглянуть. И застали Колю со своими головорезами и обеих девиц, прикованных наручниками к кровати и многократно до этого изнасилованных. Понятно, что обошлось это Коле дорого. На него повесили плюс ко всему ограбление квартиры замначальника областного УВД и убийство в лифте следователя по особо важным делам майора Терехина. Причем в последних преступлениях Коля сам на суде признался, хотя, как говорили знающие люди из Колиного окружения, ничего такого он не совершал.
А в детстве Колины рассказы наводили на Калиночку тихий ужас, и он цепенел, их слушая. И застряло из этих рассказов в памяти, осев на самое ее дно, очень многое. А об опущенных – просто все.
Потому что это казалось Калиночке страшнее всего другого. Потом, после детства и после того, как завод ГШО дал его матери новую квартиру в совершенно новом районе, Калиночка жил другой жизнью, но те рассказы остались в его голове и иногда, хоть и крайне редко, ему снились. И тогда он во сне вскрикивал. И просыпался от собственного своего вскрика, и вскакивал, и ходил в кухню пить воду из синего чайника.
И когда Калиночку посадили, он сразу вспомнил, что опускают тех, кто чем-нибудь не понравится хозяевам камеры, и он с первой секунды своего пребывания там старался всем нравиться и ни у кого не вызывать никаких низменных звериных желаний. Что ему в итоге удалось. Тем более сидел он недолго. Тот второй сержант его вытащил. Хотя никто не верил, что его отпустят, все говорили
– раз попал, будь добр, отсиди. А виноват ты или не виноват – это значения не имеет. Но сержант Калиночку спас. Доложил по команде, что напарник подбивал его задержать какого-нибудь ночного лоха с целью ограбления, а чтобы на этом деле не погореть, задержанного обвинить в нападении на милицию и посадить. Конечно, ему было трудно что-либо доказать, потому что он был один, а у того – у напарника – двое свидетелей имелось.
Правда, потом выяснилось и подтвердилось, что они старые друзья и вместе служили в армии. И Калиночку в конце концов выпустили из изолятора на свободу и даже в институте восстановили.
Сначала, когда на него бумага из милиции пришла в деканат, исключили, а потом восстановили. С трудом, понятное дело, но все-таки. К слову, спасшего его от срока и от суда сержанта со временем из милиции вычистили. Намекнули, что для него же лучше будет, если он подаст рапорт об отставке. И сержант этот, который оказался слишком уж честным и принципиальным, не стал с ними связываться и против ветра плевать, а сделал, как ему советовали. Впоследствии Калиночка встречал его в городе, и он говорил большое спасибо за то, что благодаря Калиночке вовремя унес из милиции ноги и смог хорошо устроиться в жизни, и теперь та же самая милиция охраняет его личную частную собственность и его самого, и он платит ей – милиции – заработную плату, а за хорошую и верную службу дает самым лучшим из лучших премию.
А Калиночка после тюрьмы стал себя недолюбливать и плевать на то, что о нем думают и говорят другие, и меньше всего волновало его, что он кому-нибудь не нравится или, наоборот, нравится.
Желания нравиться и страха не понравиться, которые не оставляли его в тюрьме ни на минуту, достало Калиночке на всю оставшуюся жизнь с лихвой.
И вот он ходил каждое утро пешком от своего дома, расположенного на левобережье, то есть в новой, недавней постройки, части города, до постоянного места своей службы, которое находилось в самом центре старого города. И само собой понятно, что для этого ему необходимо было преодолеть мост, что он и делал пешим порядком, несмотря на холод, гололед, ветер и прочие погодные неприятности, сопутствующие обычно зиме как самому неблагоприятному для человека времени года. Хотя, если задуматься, все времена года для человека не особенно благоприятны. Зимой холодно, летом жарко и пыльно, осенью и весной – мокро, грязно, мерзко и противно, к тому же весной прибавляется ко всем перечисленным прелестям бытия авитаминоз и, как говорили раньше, томление плоти. Но мало ли что и как говорили раньше. Раньше – это раньше. “Раньше” давно куда-то ушло и унесло с собой все, что в нем содержалось, что было ему присуще, отличало его от того, что можно назвать условно “еще раньше” и отличает от того, что есть теперь. Поэтому не стоит, скорее всего, вспоминать, как говорили тогда, “в раньше” – все равно же сейчас говорят по-другому и понимают все по-другому, и по-другому живут, думают, чувствуют. Так же, к слову сказать, как и умирают.
Но речь не об этом. То
“Старого моста” по праву принадлежало этому – шестидесятилетнему. Что не только правильно, но и вполне логично. Тем более что оба моста со времени своей постройки, а точнее, пуска в эксплуатацию, ни разу не ремонтировались по-настоящему, капитально, а в последние годы, годы неустойчивого переходного времени, не только не ремонтировались, но и не убирались. Или лучше будет сказать, что мосты не убирали те городские коммунальные службы, которые убирать их были обязаны.
А они на свои обязанности не обращали внимания. Поэтому в нынешнюю зиму, выдавшуюся небывало снежной и стойкой – без всяких оттепелей и резких перепадов температуры, мосты, и в частности мост Новый, были завалены снегом, и машины ездили по нему, скользя и буксуя при переключениях передач и торможении, а также и при обгонах. Впрочем, снегом были завалены не только мосты. Снегом были завалены все без исключения улицы города, все немногочисленные проспекты и площади, все парки и скверы, ну и, конечно, переулки, дворы, тупики. Кроме того, снег лежал слоями, пластами и кучами на крышах домов и других строений, подвергая их реальной опасности быть проломленными в один прекрасный, если так можно сказать, момент. И тут жителям и гостям города повезло, поскольку ни одна крыша в Угорске и его окрестностях не рухнула и не провалилась под непомерной тяжестью снежных покровов, хотя рассчитаны на такой дополнительный вес крыши обычных жилых домов, конечно, не были. И это вполне объяснимо, потому что в южных краях редко бывают такие обильные и продолжительные снегопады. Может, раз в сто лет, а может, и реже. И никто не рассчитывал, что этот один раз придется именно на наши годы, когда столетие почти что, можно сказать, благополучно закончилось.
Да, крышам и, значит, домам в целом повезло больше, чем тем же самым дорогам и мостам. Потом, когда все уже случится и будет свежо в памяти не только родственников потерпевших, но и всех остальных жителей областного центра (ведь все телестудии, какие только имелись на тот момент в городе, сделали о происшествии подробные видеорепортажи), на месте аварии кто-то привяжет к фонарному столбу бумажный венок, и он будет долго висеть, истекая красками, и линяя, и превращаясь в нечто бесформенное и трепещущее на ржавом проволочном скелете, двумя сосновыми лапами. А после – уже весной – его снимут и бросят в воду рабочие, ремонтировавшие на мосту какие-то электрические или, может быть, телефонные кабели, связывающие части города по обе стороны реки в единое и неразделимое целое. И секцию легкого бетонного заборчика восстановят рабочие. Правда, другие – из службы по ремонту дорог. Они привезут такую же точно секцию, как стояла там до катастрофы, приварят к ее закладным деталям широкие хомуты и этими хомутами закрепят секцию между двумя другими – уцелевшими и сохранившимися в полной неприкосновенности. Даже следов никаких на них не осталось – ни царапинки. Потому что автомобиль марки “Жигули” прошел точно по центру секции, выломив ее собой, а к соседним секциям не прикоснулся. Калиночка видел это с расстояния, как говорится, невытянутой руки. А вообще, он все видел, не только самый критический момент. Так у него совпало, что он как раз поднял голову – хотя до этого шел, глядя исключительно себе под ноги и больше никуда не глядя. С самого начала моста так он шел, чтобы меньше грязи в глаза летело. Он с той же целью и вязаную шапочку посильнее натянул – благо она у него растягивалась как угодно, хоть до самого подбородка, хоть еще ниже. А тут – уже после того, как перевалил за средину и миновал самую высокую точку моста – Калиночка вдруг поднял голову, поправил предплечьем шапочку, сбив ее чуть выше на лоб, и осмотрелся. А вернее, посмотрел прямо перед собой, вдаль. И стал тем самым единственным свидетелем, свидетелем, который и рассказал все потом в деталях, мелочах и подробностях, потому что видел все с самого начала до самого конца. Нет, конечно, нашлись впоследствии еще люди, что-то видевшие и запомнившие, но они наблюдали происходящее издалека. А большинство из них обернулись уже на звук удара и зафиксировали, как бы это поточнее выразиться, только голый конечный результат. И говорили после – кто во что горазд. Даже мостовые гаишники, сидящие в высокой стеклянной будке на самой середине моста, чтобы иметь возможность наблюдать его протяженность как в одну, так и в другую сторону, ровным счетом ничего не видели. Они в этот момент были заняты каким-то своим важным неотложным гаишным делом или, может быть, что-либо горячо обсуждали: предложение какое-нибудь рационализаторское, способное привести всю службу