Осторожнее с огнем
Шрифт:
— Взглянув пониже себя, каждый может сказать, что счастлив.
— А кто привык смотреть вверх?
— Хотя бы и так, и вверху не все же счастливцы.
— Вы меня удивляете.
— Меня больше удивляют те, кто не разделяет моего образа мыслей.
Юлия улыбнулась.
— Вы танцуете? — спросила она.
— Не всегда
— Отчего?
— Долго бы пришлось мне изъяснять вам причину. Танцы, по-моему, не должны быть принужденны, или предписываемы приличием, но потребностью веселья, молодости, счастья…
— Но вы
— Счастье и веселость нисколько не похожи между собою, — сказал незнакомец. — Разве нельзя быть счастливым и вместе печальным?
— Это уже что-то походит на оригинальность.
— Не отрекся бы, если бы имел ее, а притворяться оригинальным не хочу. Притворная оригинальность смешна до чрезвычайности, а естественная служит признаком чего-то лучшего, более самобытного ума. Возвращаясь к танцам, спрошу в свою очередь: вы будете танцевать?
— Если бы вы даже приняли за подражание, но я скажу свое мнение: и я люблю и не люблю танцевать, смотря по расположению духа.
— А сегодня?
— Что-то не имею желания.
— Общество оживляется.
— В самом деле мазурка очень оживленная, но у меня что-то болит голова. Marie, ты хочешь танцевать?
— Я? Нет! — лаконически отвечала Мария, опустив глаза.
В продолжение разговора Юлии, глаза которой блистают от удовольствия, подкоморная напрасно расспрашивает и рассылает разведать, кто этот незнакомец.
Секретарь уездного суда видит в нем ежеминутно ожидаемого чиновника особых поручений; предводитель догадывается, что это некто высланный из соседнего городка для отдания отчета о бале; исправник удивляется, что его не знает, а помещики единогласно объявили, что это какой-то нахал. Засматривают ему в глаза, подходят, качают головами, припоминают и все напрасно. Наконец, отыскали какого-то господина, который рассказал, что видел его на чудном сером коне, охотящимся в окрестностях Домбровы.
Незнакомец отошел от кресла, прошелся по зале, провожаемый многими взорами, и, как бы случайно, снова возвратился к Марии и Юлии.
Подкоморная уже сидела возле них, решаясь выстрелить вопросом прямо в грудь таинственной особы.
Полились жалобы на духоту, зашел разговор о возвращении домой, и подкоморная, не будучи в состоянии выдержать долее, обратилась довольно невежливо к незнакомцу с вопросом:
— А вы далеко живете?
— Не очень.
— Однако ж? Всем нам странно, что никто вас не знает. Вероятно, вы только гость в нашей стороне?
— Я родом здешний, но в самом деле только гость.
— Следовало бы спросить… — и подкоморная не закончила.
— Извините, — сказал смеясь молодой человек. — Я знаю, чем окружает каждого неизвестность, и собственно потому не хочу утратить того, что меня здесь отличает.
— И вы полагаете, что мы ничего о вас не узнаем?
— Уверен в этом.
— Это означает вызов мне? — спросила подкоморная.
— Если
— Удовольствие? Нет, я желала бы знать сейчас, кто вы? Но если вы противитесь, мы узнаем это из других источников.
— Предостерегаю, что обману вас. Ни я, ни мое имя не интересны. Наконец, вы знаете мою фамилию.
— Я знаю?
— Каким образом?
— Несколько лет назад не раз повторяли вы ее собственными устами; теперь, должно быть, она изгладилась из памяти вашей.
Подкоморная, любопытство которой дошло до высшей степени раздражительности, подпрыгивала на стуле, ломая голову. Юлия внимательно смотрела на молодого человека, который полушутя вел весь разговор с подкоморной.
Замолчав, как бы от нежелания продолжать разговор, и оставя у кресла Юлии незнакомца, подкоморная ушла в глубину залы. Где-то там в углу стоял ее кузен в переделанном фраке и жилете, сшитом из остатков сестриного платья, и смотрел на танцующих, не смея вмешаться между них, по случаю перкалевых перчаток.
— Казимир! — сказала она ему на ухо.
— Что прикажете?
— Видишь мужчину, что сидит за Матильдой?
— Вижу.
— Обрати на него внимание и с глаз не спускай, а будет выходить, прикажи Никите, чтобы сел на лошадь и ехал, куда тот поедет. Пускай проводит до места, чтобы мог мне рассказать, где живет.
— Слушаю.
— Помни же и сделай, как говорю, а я прикажу твоих лошадок взять в свой табун.
Кузен, владеющий двумя душами крестьян, не имел пастбища и давно напрашивался на эту ласку подкоморной, и осчастливленный ее обещанием, сейчас же уставил глаза на незнакомца.
Последний все видел со своего места и только улыбался; в улыбке этой, однако ж, было что-то грустное.
В отсутствие подкоморной незнакомец снова завел разговор с Юлией. Она танцевала мазурку, но так как танец состоял из тридцати пар, то очередь до нее редко доходила. Мазурка эта в тридцать пар устроена была самим предводителем, который во всем хотел затмить соседний город, где едва двенадцать пар могло помещаться в зале.
Разговор, повторять которого не будем, прерываемый то фигурами танца, то многими особами, так резко выказывал образ мыслей и прекрасное воспитание незнакомца, что любопытство Юлии возрастало с каждой минутой.
— Однако, — говорила самой себе Юлия, — быть хорошенькой, молодой, богатой и неглупой, желать, подобно мне, пламенно и не достигнуть желания довольно унизительно. А мне хочется так немного, так немного, знать только, кто он?
Возвратясь после фигуры на свое место, Юлия не нашла уже незнакомца и не видела его, оглядывая залу. Недовольная, раздраженная, начала она жаловаться на головную боль и ясно показывала, что ей скучно на бале. Напрасно Мария упрашивала ее хоть притвориться веселой, притвориться тем, чем была она за минуту, напрасно шепнула, что тысячи глаз смотрят на нее, ничто не помогало.