Осторожно, треножник!
Шрифт:
Тургенев реагировал, разумеется, не только на критику в свой адрес, а на российские литературные нравы в целом. Вот как передает А. Я. Панаева его речи, обращенные к Некрасову:
«– Чуть появится новичок в вашем журнале, сейчас начинаете кричать: талант!.. Я объясняю это тем, что вы мало знакомы с истинно художественными произведениями в иностранной литературе, а если что и читали, то в слабом переводе, вот вы и впадаете в смешное преувеличивание заурядных вещиц. Не только в ваших пигмеях, но даже в Пушкине, в Лермонтове, если строго разобрать, не много найдешь оригинальных художественных произведений. Когда их читаешь, то на каждом шагу натыкаешься на подражание гениальным европейским талантам, как, например, Гёте, Байрону.
Тургенев более всех современных ему литераторов был знаком с гениальными произведениями иностранной литературы, прочитав их все в подлиннике…
– Да, Россия отстала в цивилизации от Европы, – продолжал Тургенев, – разве у нас могут народиться такие великие писатели, как Данте, Шекспир?…
Тяжко вздохнув, Тургенев уныло продолжал:
– Печальна вообще участь русских писателей, они какие-то отверженники, их жалкое существование кратковременно и бесцветно! Право, обидно: даже
– Это тебе так кажется, а поживешь за границей, так потянет тебя в Россию, – произнес Некрасов… – Разве не чувствуется [зарождающееся] сознание в обществе?
– Если и зародилось сознание, так разве в виде атома, которого человеческий глаз не может видеть, да и в воздухе, зараженном миазмами, этот атом мгновенно погибнет… Нет, я в душе европеец, мои требования от жизни тоже европейские! Я не намерен покорно ждать участи, когда наступит праздник и мне выпадет жребий быть съеденным на пиршестве людоедов! Да и квасного патриотизма не понимаю. При первой возможности убегу без оглядки отсюда, и кончика моего носа не увидите!»
Естественное возмущение вызывала у него русская редакторская практика.
«Конечно, не нужно будет претендовать на [главного редактора журнала], если он что-нибудь выкинет или изменит, – господа редакторы считают за собою это право изменения и урезывания… Они даже и меня и Толстого изменяют…
Я удивилась.
– Вот и подите. Послал я М. М. Стасюлевичу рассказ “После смерти” – дело идет о молодом человеке, который влюбился в женщину после того, как она умерла, – это психологический этюд. Ну, Михаил Матвеевич нашел это заглавие слишком lugubre и изменил – назвал рассказ именем этой женщины (Клара Милич), а оно и не идет вовсе, потому что она тут лицо вполне второстепенное. А Толстой – личность бесспорно крупная – перестал писать, потому что его не хотели печатать без изменений. И вот еще что: публика в этом случае за редакторов. Издатель-редактор хочет, чтобы его журнал придерживался известного направления. Он, в сущности, прав – он знает, чего требует читающая его публика. А теперь нашей публике ни авторитеты, ни художества не нужны: она требует, ищет известной тенденциозности.
Я вставила, что ее за это осуждать нельзя.
– Прекрасно, но художественности, искусству тут места уже и нет, и редактор режет, изменяет все, что хочет и как хочет… Мы у них вполне в руках и связаны по рукам и по ногам».
(А. Н. Луканина)
Раздражали и ксенофобские инстинкты более широкой общественности.
«– Какая теперь на меня руготня идет за мое предложение сбора на памятник [Флоберу]! Газеты, анонимные письма, вырезки из газет сыплются на меня. В одной газете был напечатан целый вымышленный разговор по этому поводу. Один добрый человек вырезал его и прислал мне с собственною поправкою карандашом. Разбор кончается словами: “Что же теперь делать с господином Тургеневым за это предложение сбора на памятник Флоберу?” – “Бить надо!” – прибавил карандашом приславший вырезку. Какая-то дама из Одессы, называя себя моею бывшей почитательницей, пишет мне, что я поступаю нечестно, что я обязан объяснить свой поступок… Меня упрекают, что я забыл Россию, что у нас своим родным авторам нет памятников… И все это из-за нескольких несчастных грошей, которые всякий волен дать или не дать…
– О Русь! сколько в ней грубости, как только поскребешь верхушку. Ну, где бы это было возможно, кроме России? Предположим, что какой-нибудь писатель здесь, во Франции, имел бы друга автора в России и этот друг умер бы, а француз заявил бы предложение пожертвования ему на памятник. Я вполне уверен, что ни один француз ничего бы не дал, но зато никому не пришло бы в голову ругаться из-за этого или обвинять предложившего в нечестности… Хороши эти славянофилы, обвиняющие меня в западничестве. Вот… например, г. Х. с его постыдным процессом с крестьянами… А ведь он славянофил, народник, у него бывают собрания молитвенные с воздеванием рук… И они, эти люди, кричат о том, что народ скажет последнее слово всяческой мудрости».
(А. Н. Луканина)
Тема памятника Флоберу интересно переплеталась с впечатлениями от пушкинских празднований 1881 года.
«Как бы то ни было, никогда не бывало, чтобы, съездив в Россию, он не вернулся оттуда опечаленным… Но однажды – это было в 1881 году – Тургенев возвратился очень утешенным: он ездил на открытие памятника Пушкину и стал там предметом бесконечных оваций, особенно со стороны молодежи, с которой долгое время был в ссоре. Однако почти тотчас же он испытал неприятности, когда открыл в России подписку на памятник, который собирались воздвигнуть Флоберу в Руане. Его упрекали за то, что он не подумал о Гоголе, памятника которому тогда еще не было. Его поносили в газетах, и это очень его огорчало».
(Батист Фори)
Хотя в свое время Тургенев серьезно пострадал – отсидел под арестом, а затем был сослан в деревню – именно за похвальное слово недавно умершему Гоголю (кстати, при жизни предпочитавшему России Италию), Гоголем же его и попрекали.
Масла в огонь подливало соседство Достоевского.
«На этот раз беседа шла у нас всего
(В. В. Стасов)
Мемуаристы едины в своих впечатлениях:
«Слово, сказанное Тургеневым на публичном заседании в память Пушкина… было рассчитано не столько на большую, сколько на избранную публику. Не было в нем речи о русском человеке как всечеловеке, ни о необходимости человеку образованному смириться перед народом, перенять его вкусы и убеждения. Тургенев ограничился тем, что охарактеризовал Пушкина как художника, отметил редкие особенности его таланта, между прочим способность “брать быка за рога”, как говорили древние греки, то есть сразу, без подготовления, приступать к главной литературной теме. Не ставя Пушкина в один ряд с Гёте, он в то же время находил в его произведениях многое, достойное войти в литературную сокровищницу всего человечества. Сказанное им было слишком тонко и умно, чтобы быть оцененным всеми. Его слова направлялись более к разуму, нежели к чувству толпы. Речь была встречена холодно, и эту холодность еще более оттенили те овации, предметом которых сделался говоривший вслед за Тургеневым Достоевский. Выходя из залы, Тургенев встретился с группой лиц, несших венок Достоевскому; в числе их были и дамы. Одна из них в настоящее время живет вне России по политическим причинам. Дама эта оттолкнула Ивана Сергеевича со словами: “не вам, не вам!”»
(М. М. Ковалевский)
Неприемлемой для Тургенева была вообще вся российская отсталость, на фоне которой далеко не совершенная Франция казалась оазисом свободы и цивилизации.
«Суровое, по-видимому, отношение к Франции не мешало ему любить эту страну как вторую родину, потому что, говорил он, “нигде не живется так легко, не дышится так свободно, не чувствуется так по себе и у себя дома, как во Франции”. Как умный человек, обладавший тонким нравственным и художественным чутьем и разносторонним образованием, Тургенев, ненавидя от души фанатическое византийское славянофильство, приписывающее славянскому или, вернее, русскому племени какую-то провиденциальную роль в истории и стремящееся изолировать его от влияния западной цивилизации…, не мог не видеть национальных особенностей племени и не признавать за ними глубокого культурно-исторического значения. Но в то же время, как человек развитый и европейски образованный, как ум, стоящий выше предрассудков, он всем своим существом был предан европейской цивилизации, европейским политическим идеалам и философской мысли и страстно желал широкого и свободного водворения их в своем отечестве».
(Н. М. [нераскрытый псевдоним])
Русское не было для него синонимом лучшего, духовного, бескорыстного.
«Изучение русского характера… постоянно занимало внимание Тургенева. Характер этот, полный богатых задатков, но несформировавшийся, неразвившийся вполне, находящийся в переходном состоянии, представлял какую-то таинственную ширь, в которой трудно было отделить способности от слабостей. Впрочем, с русскими слабостями Тургенев, конечно, был хорошо знаком и не скрывал их. Я помню, однажды он с большой энергией и откровенностью, делающими честь ему, так как речь шла о его соотечественниках, высказался об одной из крупнейших русских слабостей – недостаточном правдолюбии. Может быть, в этом случае возмущалась его личная правдивость».
(Генри Джеймс)
Крестьяне, для которых он старался делать все, что мог, радовали мало.
«Даже родной дом больше не привлекал его. Однажды, по его возвращении, я заметил ему, что все мужики, должно быть, рады его видеть каждый раз, когда он приезжает в Спасское.
– Надеюсь, – грустно ответил он мне. – Во всяком случае, они этим пользуются, чтобы выуживать из меня деньги до последнего гроша. В предотъездные дни дом мой бывает наводнен калеками, нищими, лентяями со всей округи. Настоящий “двор чудес”».
(Батист Фори)
В своих претензиях к России Тургенев был по-писательски конкретен.
«Кто-то спросил Ивана Сергеевича, не кажется ли ему все русское странным после долгого отсутствия из России. Он ответил, что многое его поражает в первые дни, но что он скоро опять привыкает ко всему русскому, родному.
Помню, как он тогда же или в другой раз сказал:
– В русской деревне я с одним не могу примириться. Это с рытвиной. Отчего во всей Западной Европе нет рытвин?
Я не раз вспоминал эти слова Ивана Сергеевича. Как художник, он одним словом указал на одно из больных мест нашей деревни. В самом деле, что такое рытвина? Это – водомоина, образующаяся по дорогам и особенно, по многочисленным межам на крестьянской земле. Эти межи происходят от чересполосицы, а из рытвин – овраги, такие овраги, что в некоторых губерниях более половины пашни превратились в бесплодную землю.
Рытвины выщелачивают питательные соки земли. Рытвины – это эмблема убожества крестьянского земледелия и нашего земельного неустройства. Рытвины – это морщины земли. Тургенев прав: с рытвиной мириться нельзя.
Вообще западничество Тургенева проявлялось не раз в его разговорах. Так, он говорил:
“Если бы Россия со всей своей прошедшей историей провалилась, цивилизация человечества от этого не пострадала бы”…
Вот еще его рассказ:
– Еду я по Мценскому уезду. Встречается мне телега, а в телеге лежит мужик, избитый и весь в крови.
Ямщик с козел обернулся ко мне и с чувством сказал:
– Руцкая работа, Иван Сергеевич!»
(С. Л. Толстой)