Осторожно, треножник!
Шрифт:
А вот про Беранже и вкусы передовой публики:
«Я присутствовал на банкете реформистов!.. Какая кухня! Какие вина! И какие речи! Ничто не могло бы внушить мне более глубокого презрения к успеху, чем картина того, какой ценой его достигают… Меня тошнило от патриотического энтузиазма… Прекраснейшие творения мастеров никогда не удостоятся и четвертой доли тех рукоплесканий… Как низко ни цени людей, сердце наполняется горечью… Почти во всех речах хвалили Беранже! Не могу ему простить преклонения, которым его окружают умы буржуазного склада… Вареная говядина претит
Завершает тему пассаж в письме от 9 июля 1878 года:
«Ах, бедная литература, где твои жрецы? Кто нынче любит Искусство? Да никто… Самые талантливые думают только о себе, о своих изданиях, о своей популярности! Если бы вы только знали, как часто меня тошнит от моих собратьев! Я говорю о лучших из них» (2: 211).
Не забывает он и на себя оборотиться:
«О, Искусство, Искусство! Какая это бездна! И как мы ничтожны, чтобы дерзать в нее спускаться, особенно я! В глубине души ты, наверно, находишь меня довольно противным существом, наделенным непомерной гордыней. О… если б могла ты видеть, что во мне творится, ты бы меня пожалела, – каким унижениям подвергают меня прилагательные и какими оскорблениями осыпают “что” и “которые”!» (1: 114–115).
Письма полны жалоб на мучительную медленность работы над каждой страницей «Госпожи Бовари», но гордыня за всем этим действительно чувствуется, а иногда, наконец, звучит и во весь голос:
«Сегодня у меня была большая удача. Ты знаешь, что вчера мы имели “счастье” видеть у себя господина [министра]… Так вот, нынче утром в “Журналь де Руан” я нахожу в приветственной речи мэра фразу, которую накануне дословно написал в “Бовари” (в речи советника префекта на сельскохозяйственной выставке). Не только та же мысль, те же слова, но даже те же нарочитые ассонансы. Не скрою, такие вещи доставляют мне удовольствие. Когда литература по безошибочности результатов уподобляется точной науке, это здорово» (1: 298).
И уж, во всяком случае, литература выше жизни.
«Практическая деятельность всегда мне была противна… Но когда было нужно или когда мне хотелось, я ее вел, эту деятельность… и с уcпехом!.. Друзья были потрясены моей наглостью и находчивостью… Ах, когда можешь управиться с метафорой, не так уж трудно морочить глупцов… Что осталось от всех деятелей, Александра, Людовика XIV и т. д. и самого Наполеона…? Мысль, подобно душе, вечна, а деятельность, подобно телу, смертна» (1: 247–248).
Все же иногда действовать необходимо:
«Эти разговоры о защите ислама – что чудовищно само по себе – выводят меня из себя. Я требую во имя человечества, чтобы растолкли Черный камень, чтобы пыль от него пустили по ветру, чтобы разрушили Мекку и осквернили могилу Магомета. Это был бы способ поколебать фанатизм» (2: 206).
Но разве можно растолочь символ и пустить по ветру метафору?..
Литература
Флобер
О пользе вкуса
[6]
Неправо о вещах те думают, Мельчук, Кто чтут поэтику последней из наук.
Несмотря на благоговение, которым Пушкин был с самого начала окружен в русской критике и читательском восприятии, его «Станционному смотрителю» (1831) пришлось дожидаться своего по-настоящему проницательного читателя без малого сто лет. Лишь в 1919 году (т. е. в плане русской истории с роковым опозданием на два года) нашелся исследователь, сумевший разглядеть и, подобно библейскому Даниилу, прочесть надпись, спрятанную на самом видном месте сюжета на стене почтовой станции. В своем лаконичном разборе пушкинской новеллы М. О. Гершензон (Гершензон 1919) выявил подлинную суть печальной истории «маленького человека» Семена Вырина.
Он показал, что, распропагандированный украшавшими станцию немецкими картинками о злоключениях блудного сына из евангельской притчи станционный смотритель неверно истолковал поведение Дуни как сюжет о блудной дочери – «заблудшей овечке». За свою эстетическую слепоту он понес наказание, исполненное жестокой иронии. Вырин жил недолго и несчастливо и умер от пьянства, явив жалкий образ поистине блудного отца.
Mutatis mutandis, сходная участь постигла и всю его страну, население которой было в большинстве неграмотным, а культурная элита отличалась странными читательскими наклонностями.
Сенсационное сопряжение трагедии России с изысканными текстуальными играми Пушкина (будь то действительными или приписываемыми ему его талмудическими комментаторами) может показаться натянутым. Однако правильность чтения и борьба за власть над ним – вопрос отнюдь не праздный. Характерно, что именно Пушкин был первым приговорен к сбрасыванию с парохода современности (около 1917 года), а в предыдущую революционную эпоху именно его поэзия была объявлена уступающей в ценности сапогам. В 1860-е годы Пушкин как символ искусства для искусства подвергся нападкам со стороны радикальной интеллигенции, выступавшей за новую, утилитарно-дидактическую эстетику. Отказ от пушкинского уровня требований к обработке текста расчистил путь к успеху роману Чернышевского «Что делать?» (1863; далее ЧД), – успеху, историческое значение которого трудно переоценить. [7]
Роман по праву знаменит своей «плохописью». Он столь откровенно и безобразно антихудожествен (да и сам его повествователь непрерывно настаивает на ненужности хорошего стиля), что царские цензоры сознательно пропустили его в печать, рассчитывая повредить таким образом репутации и политической линии автора. Вопреки их ожиданиям, однако, книга стала предметом культового поклонения, опередила по популярности сочинения Тургенева и Толстого и стала расти в цене не в последнюю очередь благодаря ореолу мученичества, которым было овеяно имя ссыльного автора запрещенного таки, наконец, романа. По ироническому замечанию Набокова, «гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист». Герцен нашел, что «гнусно написано», но «с другой стороны, много хорошего, здорового». Эта двойственная оценка, построенная по модной в 1860-е годы схеме «плохой поэт, но хороший гражданин», была впоследствии подхвачена такими великими революционерами, как Кропоткин и Плеханов.