Остров Буян
Шрифт:
– И сбудется, Ваня: великая сила – правда. Кто правду осилит! – уверенно говорил Томила. – Да надо бы так написать, чтобы самый неправый разум силой слова осилить и черствое сердце смягчить. О том ныне тщуся.
– Ты напишешь, Томила Иваныч! Кому уж с тобой успорить! Небось вон про соль написал – на что воевода князь Лыков был знатен, и то согнали! Ты хлеще пиши. Я мешать не стану.
И день за днем терпеливо Иванка ждал, когда Томила закончит свое «Уложение».
«Как же в самом-то деле, как быть, когда земское ополчение придет на Москву и окружит Кремль? – думал Томила. – Довериться целиком тому, кто станет главою рати? А кто же им станет? Мясник, как Минин? Один из дворян, как Пожарский, или хлебник Гаврила, или кузнец, как Мошницын?
И Томила представил себе ответ царя: «А вы, мужики, сбесились, что царством хотите править! Бояре свычны к расправным делам, а того николи не бывало, чтобы воевод мужики обирали… И я укажу патриарху заводчиков ваших от церкви христовой отринуть и клятве предать, как Гришку Отрепьева!..»
Мнимые переговоры и споры с царем бесконечно затягивались. Томила то говорил, как глава земской рати, то – как посланец царя, и воображаемые послы все ходили в Кремль да из Кремля возвращались назад, как в сказке о журавле и цапле…
Мысль летописца не находила точки для соглашения царя с земскими людьми. То соглашался царь, чтобы вместо одних бояр посадить других, то заменял бояр дворянами и духовенством, то допускал выборных от больших и средних, но ни за что не хотел допускать меньших в думные люди…
И вот однажды, когда Томила в таких размышлениях лежал один, к нему заглянул Захарка.
– Лежишь, Иваныч? Как здрав? Поправляйся скорее. Неладно у нас в медвежатне.
– В какой «медвежатне»? – спросил Томила.
– Да в Земской избе: медведь медведем Гаврила Левонтьич сидит – «Всех Давишь» – и пикнуть никто не моги, а время такое по всей Руси… – Захарка осекся.
– Какое же время? – спросил Томила.
– Писали намедни расспросные тайные речи, – понизив голос, сказал Захарка. – Трофимка, крестьянин с литовского рубежа, встрел литвинов с вяленой рыбой, а те литвины ему говорят: мол, вашего государя в Московии нынче нету, а выехал-де он в Польшу сам-шост с царицей и ближними, уже не перву неделю. И сами-де те литвины его видали, и литовский король-де нашего государя во всем жалует, и смотрят-де на него, что на красное солнце. Гаврила Левонтьич прочел да в разум не взял – мол, литовские враки. Не велел говорить народу. А тут другой мужичишка – Ониска попал из Печор и тоже…
– Что «тоже»? – нетерпеливо спросил Томила, привстав на локоть.
– Сказывает – видел литвина и тот-де баял, что государь с запорожскими и с донскими казаками подо Псков на выручку вскоре будет, чтоб крепче стояли противу бояр. Гаврила Левонтьич опять посмехнулся – мол, чую, Сапегой пахнет от тех казачишек! Мол, Польской державы хитрость…
– Как знать! – возразил Томила.
– Вот то-то – как знать… А ныне поутру третий попал человек, из беглых боярских людей, за рубеж уходить собрался, да литовцы его не приняли, послали назад: говорят, король с государем в дружбе и противу государя не волен русских людей принимать, а скоро-де король войско велит наймовать по нашего государя прошению и то войско пошлет подо Псков, и тогда-де беглые люди в то войско вольны пойти на бояр за русского государя… Вот вести какие, Иваныч!..
– Ты мне те расспросные листы принеси, – попросил Томила. – Большое дело, Захар! Гаврила Левонтьич близко глядит. Хороший он человек, да в грамоте мало сведом.
– Я, что ж, принесу, – обещал Захар.
Посидев недолго возле больного, Захарка ушел с обещанием зайти на неделе. Томила остался один. Мысль его заработала жарко. Он чувствовал давно не испытанное волнение – желание писать: государь, законный российский царь, покинувший отчий престол, возвращается
198
Царь Иван Васильевич Грозный тоже было оставил престол и Москву… – Имеется в виду отъезд Ивана Грозного в декабре 1564 г., вместе с семьей и приближенными в село Коломенское, а затем в Александровскую слободу под Москвой.
Написать ему лист от Земской избы?..
Смерклось. Томила придвинул к себе свечу, обмакнул перо и задумался: как начать? Почему царь ушел не во Псков, а в Литву?
«Ведомо нам учинилось во Пскову во Всегородней земской избе, что ты, государь, от боярской лихости престол свой покинул да сошел на Литву, – начал писать Томила. – И то, государь, нам, псковитянам, всяких чинов русским людям, прямая обида. Мы, государь, на тебя мятежу не чинили и лиха не замышляли, а встали на изменников твоих, на бояр, от коих и ты ушел. И ты б, государь, нашего слова послушал да на Русь ворочался. Непригоже русскому государю в чужой земле крова искать, и то нам от всех иноземцев зазорно. И ты, государь, литовских людей к ратному делу не наймовал бы. У нас и своих будет доволе стрельцов и казаков, и посадских оружных людей, да крестьянишек из уездов. И мы боярам в обиду тебя не дадим – свои головы сложим. А умыслили мы, государь, сбирати по всем городам великую земскую рать на недругов твоих, на изменных бояр, и с ними престол тебе добывать.
А бояре живут, государь, неправдой и чести своей не имеют – отецкую проживают. Да ты б, государь, указал по правде жить и жаловать не по родам, а по верности да по разуму. И было бы, государь, твое царство из всех времен праведным царством.
А многие, государь, тяготы в нашей земле от темноты людской, и ты б, государь, указал в обителях обучати детей цифирной науке, грамматике и философии, как в иных землях. А того б, государь, в службу не брать, ни торговать не дозволять, кто аза-буки не знает и счету не обучился, да ему и промыслов не держать, ни в стрельцы, ни в воротники, ни в пушкари его наймовать.
И тогда, государь, Российской державе славу стяжаем между державами. И окаянные немцы спеси своей убавят на русских людей глядети, как на бессловный скот. Ныне же велика держава, да тьма в ней. А сердцем народ наш российский светел есть, душой горяч, разум в народе ясный, ан нуждишка заела. А того, государь, не ведаешь, как люди живут, а когда б, государь, доглядел, то бы ясны очи твои слеза замутила. А злодеев твоих и наших, изменных бояр, инако нельзя унять, как извести под корень, вместе со всей изменой. И к тому, государь, встанут с тобой все люди по всей державе… Смилуйся, государь, пожалуй, приди к нам, тебя, свет, заждались».
Томила перечитал письмо, но оно не смогло унять жара в его распаленном мозгу. Уже несколько дней обдумывал он и замечал для себя кое-что, чтобы начать заново составлять «Великое Уложение Белого царства». Дрожащими от нетерпенья пальцами перебирал он теперь эти листки.
К ночи пришла с узелком бабка Ариша, поставила перед Томилой еду, но он не взглянул на нее.
Окно уже забелело рассветом. Издалека доносился собачий лай, крик петуха, бой часов, да порой – одинокий удар из пищали. Бабка, скрючившись, крепко спала на лавке с открытым ртом. Тараканы шумели, зудели мухи, ночные бабочки несколько раз налетали на пламя свечи, едва не гася его крыльями, а летописец с проснувшейся неустанностью, не отрываясь, писал: