Остров Буян
Шрифт:
– Кабы раньше коровы пришли, то попов не пустили б! – ответил один из посадских, и лицо его было совсем не такое, как десять минут назад в воротах.
– Попы – не бояре: на порожек поставил да дал киселя – и поскочут, откуда прилезли.
– Ис-полла-эти де-еспо-та! [208] – возгласил протодьякон, и снова сошлись ряды духовенства, опять зазвучало пенье, мешаясь с трезвоном колоколов, и шествие потянулось через весь город к Троицкому собору…
208
Исполлаэти
2
В покоях Макария собрались на совет с московскими посланцами новые хозяева Всегородней избы и псковское духовенство. Устинов и Русинов, перебивая друг друга, рассказывали Рафаилу о событиях последних дней. Когда рассказ дошел до литовцев, пытанных Гаврилой Демидовым, коломенский владыка насторожился. «Иезуиты!» – мелькнуло в его мыслях. И вся псковская смута ему показалась вызванной происками этих сильных и хитрых врагов православной церкви и Русской державы.
Рафаилу представилась еще серьезней и важней взятая им на себя забота. Сотни мятежников, вооруженных пищалями и топорами, казались ему менее страшными, чем десяток папских смутьянов, проникших в Русскую землю.
Вступить в борьбу с ними не огнем и мечом, а пламенным словом с амвона церкви он считал для себя почетной и трудной битвой, а победить их в таком бою – подвигом, покрывающим славой пастыря русской святой церкви…
Такая «тревога», правда, больше была похожа на осуществившуюся мечту. Чувствуя в иезуитах врагов русской церковной державы, Рафаил, как и Макарий, завидовал их уменью стоять над мирскими делами и утверждать верховенство церкви над светской властью вельмож, королей и купцов… Столкновенье лицом к лицу с этим сильным и хитрым врагом манило его.
Рафаил для выяснения этого дела потребовал привести Гаврилу, и двое стремянных стрельцов поскакали за ним на Снетогорское подворье. Спустя полчаса келейник Макария торопливо вошел в покой.
– Стрельцы воротились, владыко, – сказал он, кланяясь так, чтобы было непонятно, обращается ли он к Рафаилу, посланному Всероссийским собором, или к старшему чином Макарию.
– Где ж Гаврилка? Вели привести сюда.
– В тюрьме его нет. Народ пришел скопом, велел отпустить – и пустили Гаврилку…
– Кто велел отпустить?! – закричал Макарий, вскочив.
– Народ, владыко святый! С ружьем на тюрьму наскочили. Холопишко твой Иванка народу скоплял…
Тревожный вздох вырвался разом из грудей всех собравшихся.
– А где же тот скоп? – спросил Русинов.
В этот миг дверь отворилась, и запыхавшийся Левонтий Бочар вбежал в горницу, позабыв все обычаи.
– Лупят Невольку! – выпалил он.
– Где?! Кто?! – раздались восклицания.
– В Завеличье поймали великим скопом, с коня стащили да лупят на берегу… Гречин Абрам поскакал к стрельцам стара приказа – ворота занять.
Рафаил живо поднялся с места.
– С нами бог и святая сила его. Идемте в собор. Укажи, владыко, благовест учинить,
Рафаил осенился крестом. Бывшие в келье стали подходить под его благословение. Сам он принял благословение Макария, и все вышли.
Власьевские ворота были тотчас же заняты караулом старых стрельцов. Подошедшую из Завеличья толпу горожан не впустили в город.
– Владыка Рафаил обещал, что боярин с войском уйдет от стен, коли кончим мятеж, а вы сызнова начинать! Никого не впущу оружных, – сказал Тимофей Соснин, сам ставший в начальниках воротного караула.
После спора с толпой он, едва отворив ворота, стал впускать завеличенцев поодиночке, учиняя в воротах осмотр – не несут ли оружия…
Площадь у Троицкого собора наполнилась людьми. Церковные власти решили между собой, что Рыбницкая площадь, место мятежных скоплений и зарождения мятежа, не может служить для мирного божьего дела. За собором для охраны «властей» от толпы на случай стоял отряд старых стрельцов. Старые стрельцы и казаки разместились и в первых рядах толпы.
Стоя на паперти, Рафаил, обращаясь к народу, говорил о грехе нарушения присяги. Негодуя, он гневно кричал против измены Русской державе, клял латинцев и римского папу и грозился анафемой тем, кто зовет литовцев.
Черниговский протопоп Михаил, приехавший с Рафаилом в посольстве Собора, читал соборное послание ко Пскову.
Когда дошел он до слов о письмах к литовскому королю, посланных Земской избой и будто бы читанных даже у Рыбницкой башни, – народ взволновался…
– Враки! – крикнули из задних рядов.
– Собачья брехня!
– Заткнись, протопоп, не то сами заткнем!
– Все поклеп! Не писали такого листа! – раздавались в народе громкие возгласы.
– Пойдем, братцы, на Рыбницку площадь да там все рассудим! – крикнул старик посадский.
– Не станем креста целовать, коли враки в московской бумаге! – поддержал второй.
– Братцы, Осип Лисицын, новогородец, правду расскажет, как Новгород от мятежа унимали.
– Архимандрит новогородский Никон сговаривал там – так же вракал, как ныне у нас Рафаилка!
Выкрики, шум, споры заглушали чтение. Протопоп умолк.
– Пошли, братцы, на Рыбницку площадь! – крикнули в толпе еще раз.
– На Рыбницку пло-оща-адь! – подхватили вокруг, и толпа, повернувшись спинами к Рафаилу с Макарием и ко всему духовенству, потекла из Крома на привычное место собраний и сходов.
Народ отказался целовать крест на верность царю, потому что не хотел за собой признать вину, которой не было.
И на другой день и на третий день сходился народ толпами по площадям и улицам, и земские старосты вместе с московскими посланцами не могли никого уговорить к крестному целованию.
Гаврила, обиженный городом, не шел к народу. Михайла Мошницын теперь стоял во главе посадской бедноты я стрельцов новых приказов.
В город пробрался с попами Осип Лисицын, новгородец. Он рассказывал всем о том, как целовали крест новгородцы и как после крестного целования у них похватали всех вожаков, заковали и бросили их в тюрьму, хотя тот же боярин Иван Никитич Хованский божился и клялся, что «никакой жесточи над ними не учинит».