Остров Буян
Шрифт:
– Из последнего терпит народ, – подтвердил Гаврила.
– А что будет дальше, когда терпение выйдет?
– Мыслю, так будет, как было запрошлый год в Устюге да в иных городах: не сносить головы воеводе [149] …
– А толку, Левонтьич, что? Толку что! Воеводу побьют, а потом и народу стоять в ответе. Хоть сменят в городе воеводу, то нового хуже посадят. Как в Ветхом завете [150] , помнишь: «Отец вас лупил плетьями, а я стану драть скорпионами». В том вся и боярская правда.
149
…как
150
Ветхий завет – первый, наиболее значительный, раздел Библии.
– А чего же ты хочешь? – спросил Гаврила. – Где правды взять? У царя просить миром?
– Правду ту, мыслю, никто не дает, а берут ее сами с ружьем, – сказал Томила, понизив голос. – Да не так, как стряслось в Устюге да в Сольвычегодске, в Козлове да в Курске – все в разное время вставали, а надо писать городам промежду себя тайно да разом и подымать, как на польских панов сговорился народ по зову Пожарского [151] да Кузьмы Минина.
– Постой, погоди, Томила Иваныч, – оробев от смелой мысли Томилы, остановил его хлебник. – Эка ты вздумал ведь, право!.. – пробормотал он, качнув головой. – Нет, тут сразу не скажешь, размыслить получше надо… Да как же так… Мы ведь сами извет государю послали. Давай погодим…
151
Пожарский Дмитрий Михайлович (1578–1642) – князь, боярин, один из руководителей народного ополчения в период национально-освободительной борьбы русского народа против польско-шведской интервенции, народный герой.
Томила вздохнул:
– Да, Гаврила Левонтьич, грех на наших с тобой душах: молод Иванка для эких тяжелых дел. Сколь душ человеческих мы взвалили ему на шею. Не по возрасту и не по разуму ножа. Страшусь, что загинул Иван в застенке, а может, и так убили слуги Собакина.
– А все же еще погодим, Иваныч. Сказывал Прохор Коза, что к куму в Москву послал он письмо, про Кузьку спрошает. Пождем, узнаем…
Томила отвел свой взгляд и задумался. Хлебник внушал ему веру в смелость и силу свою с того самого дня, как вместе они составляли извет на Емельянова. Хлебник казался Томиле самым бесстрашным из всех горожан, и ему одному осмелился грамотей поведать тайные мысли.
Томила усмехнулся.
– Ты что посмехнулся? Мыслишь, за шкуру свою опасаюсь? – воскликнул хлебник. – Нет, Иваныч, за мир я страшусь! Подождем из Москвы от Козина кума отписки, он с ямщиками пришлет.
– Что же, ладно, пождем, – согласился Томила.
Но сам грамотей не мог уж оставить мысль о восстании городов. Однако, боясь доверить ее бумаге, он не писал своей «Правды», а молча носил в душе образ нового Минина.
Через недолгое время хлебник наконец получил из Москвы известие от Козина кума. Тот сообщил, что Кузя живет у него, и обещал после святок отправить его домой, когда будет во псковскую сторону посылать на ямские дворы лошадей, купленных еще на Макарьевской ярмарке [152] и до сих пор не отправленных по местам. Об Иванке же кум не писал ничего, и друзья Иванки так и не знали, жив ли он, и нашел ли брата, и
152
Макарьевская ярмарка – была организована в середине XVI в. на левом берегу Волги у Макарьева монастыря, проводилась (до 1816 г.) ежегодно в июле месяце и имела широкую известность (кроме русских, участвовали купцы из Средней Азии, Закавказья, Индии, Ирана и Европы).
4
Федору Емельянову наконец удалось оттеснить с первого места во Пскове Ивана Устинова и Семена Менщикова, которые так коварно воспользовались его падением.
Думный дьяк Алмаз Иванов в Москве довел до царя мысль о том, чтобы обмануть шведов на хлебной скупке и поручить это дело во Пскове Федору Емельянову. Федор получил царское разрешение и даже царские деньги на то, чтобы скупкой хлеба поднять цены. За это он должен был отдарить думного дьяка и псковского воеводу.
У Федора хлеб был уже скуплен, город голодал, и цены росли, но слишком медленно. Надо было ускорить их рост: вот-вот за хлебом приедут шведы.
Чтобы по этому поводу не было после обид, Федор решил все сделать в согласии с воеводой и ублажить самых крупных помещиков, дав им нажиться…
В псковскую съезжую избу собрались дворяне Нащекин, Чиркин, Сумороцкий, Воронцов-Вельяминов. Сам воевода несколько запоздал, дав им довольно времени поговорить меж собою. В торговой горячке дворяне ссорились.
– Я хоть тысячу чети продам! – кричал Чиркин.
– Да нет у тебя своего хлеба, нет! Тебе его у крестьянишек покупать, а я свой, свой продаю! – горячился Сумороцкий. – У меня житницы ломятся. Тысячу чети я ныне же, ныне же ссыплю!
Афанасий Ордин-Нащекин держался с достоинством и не спорил. Он уже раньше условился с Федором, что продаст ровно семьсот чети, которые у него есть.
Воронцов-Вельяминов рассчитывал, что продаст чети двести, и жалел, что продал уже раньше свой хлеб архиепископу по дешевой цене – по девятнадцать алтын.
В это время Сиротка Михайла Туров вошел к воеводе. К нему бросился Чиркин.
– Миша, здорово! Послушай, Миша, в деревню поедешь к брату – заскакни, друг, ко мне в деревеньку. Скажи приказчику, чтоб вез хлеб скорым делом, сколь увезти можно, – хоть сто, хоть двести возов бы вез. Цена подошла… По двадцать по пять алтын за чети тут продадим или по тридцать, а припоздаем – и не продать… Я тебя подарю… Скажи!..
В это время явились в съезжую избу сам воевода и Федор Емельянов. Дворяне вскочили на ноги.
– Ну? Как? Как? Какая цена? – наперебой закричали дворяне.
– Цена? – с хитрой усмешкой переспросил Емельянов. – А ваша какая цена?
– По двадцать по шесть алтын. Ни деньги не скину! – воскликнул Сумороцкий.
– А твоя? – обратился Емельянов к Чиркину.
– И я, как люди, меньше нельзя! – отозвался Чиркин.
– Огрешились дворяне-господа, – усмехнулся Федор, – по тридцать по шесть алтын за чети плачу. Сколь кто продает?
В первый миг все умолкли, разинув рты от неожиданности, и вдруг поднялся такой галдеж, как на торговой площади под большой праздник…
Дворяне, теснясь и перебивая друг друга, кричали цифры, Емельянов записывал все, зная, что они продают весь хлеб до крошки и окончательно оставляют себя и не только весь город, но даже уезды, без хлеба. Он знал, что скоро настанет его время и он вывезет из своих житниц на торг все, что было скуплено раньше.
Михайла Туров стоял среди комнаты. Неслыханная цена хлеба вскружила ему голову. Его брата Парамона сейчас не было в городе, и он мог прозевать все дело… Сиротка осмелился и, заглушая всех, закричал: