Остров дьявола

Шевцов Иван Михайлович

–  А ведь я тебе подобного вопроса не задавал.

–  Потому, что вы знаете ответ.

–  И ты в свое время узнаешь. Ответ придет сам собой. Всему свое время.

Глава шестая

1

Штейнман отправился на материк на яхте в сопровождении Мариана Кочубинского в знойный полдень. Неделю тому назад он почувствовал недомогание, начались тошнота и головокружения, пропал аппетит. Сам он интуитивно почувствовал беду, изрядно струхнул, но еще не терял надежды: авось пронесет. Но Левитжер, Дикс, Кун и Кларфельд определенно знали, что не пронесет: симптомы заболевания были те же, что и у подопытного Хусто. Кун отомстил ему, нанеся смертельный удар. Впоследствии Веземан, перефразируя Достоевского, скажет по этому поводу: гад гада съел. Покидая Остров, Штейнман отдал Максу

ряд указаний по службе, из которых следовало, что уезжает он ненадолго, во всяком случае, надеялся еще вернуться сюда, чтобы исполнять обязанности дела службы безопасности. Но как только яхта скрылась за горизонтом, Левитжер пригласил к себе Веземана и в присутствии Дикса приказным тоном заявил, что Штейнман больше не вернется на Остров, и начальником службы безопасности назначается он, Макс Веземан. Одновременно он поставил в известность Дикса и Веземана о предстоящем прибытии на Остров высокого начальства и в связи с этим распорядился принять особые меры безопасности и усилить бдительность. Это касалось Макса. Дикса же просил быть готовым к обстоятельному докладу о "научно-исследовательской" работе его группы, язвительно заметив при этом, что начальство недовольно медлительностью, оно ждет результатов сейчас, немедленно. Что ж, Отто Дикс понимал, что им недоволен прежде всего сам Левитжер и, конечно, его любимчик Адам Кун, мечтающий занять место руководителя группы. Отношения между Куном и Диксом, начавшиеся с взаимного недоверия и подозрительности, переросли во взаимное презрение. Для Дикса не было тайной, что вопрос о его отставке предрешен, и как только он проведет испытание своего страшного оружия на людях, с ним расстанутся без сожаления и даже без лицемерных благодарственных речей, в которых он, впрочем, не нуждался, выслушивать дифирамбы от какого-то Левитжера он считал для себя оскорбительным.

Когда они вышли от шефа, Макс проговорил, как мысль, вслух:

–  Странно. Карл надеялся вернуться на Остров. И вдруг ему полный расчет. Неужели шеф не предупредил его? И если так, то почему?

–  С Карлом мы простились навсегда, он уехал умирать, - мрачно сказал Дикс, подтвердив тем самым догадку Макса. Вдруг он вскинул на Веземана какой-то встревоженно-заговорщический взгляд, синие губы его дрогнули, нетвердая рука коснулась локтя Макса, и тихий голос волнующе выдавил: - Теперь пора подумать, кто следующий за Карлом, ты, я?..

Макс хладнокровно воспринял эти слова, лишь обронил с присущей ему выдержкой и спокойствием:

–  Может, после работы заглянете ко мне? Надо поговорить.

Дикс молча кивнул и, тяжело ступая, поднялся на свой этаж. Заниматься делом не было желания: убийство Штейнмана, - а Дикс иначе и не расценивал его болезнь и поспешный отъезд с Острова, - повергли в Уныние и хандру. В лаборатории ему встретился возбужденно-веселый, с довольной улыбкой во все лицо Кларсфельд.

–  Что случилось, Дэвид? У вас такой вид, словно вы получили миллион в наследство, - угрюмо проворчал Дикс.

–  Вы угадали, док, - несколько фамильярно ответил Кларсфельд. Его фамильярность, появившаяся совсем недавно, задевала и настораживала Дикса, привыкшего держать дистанцию с подчиненными. Выходит, с ним уже не считается даже этот самоуверенный молокосос. Но значит ли это, что и его участь предрешена? Но Кларсфельд продолжал: - Хочу сообщить вам, что мы сможем порадовать наших высоких гостей. Эксперимент прошел успешно. Я сейчас разговаривал с Бобом. Он пришел в свое обычное состояние, чувствует себя так, будто ничего и не было.

–  Сколько времени он находился в том состоянии?

–  Ну вот считайте - прошло двенадцать дней. Боб говорит, что уже три дня, как он пришел в норму. Выходит - девять дней. Неделя с гарантией.

–  А запах?

–  Я думаю, что будет все в порядке. Я уверен, что это не станет проблемой. Это уже детали. Сделано главное.

–  Вы информировали шефа?
– в вопросе Дикса прозвучали язвительные нотки.

–  Да, мистер Левитжер в курсе, - без тени смущения ответил Кларсфельд: он не должен был действовать через голову своего непосредственного начальника. Гримаса недовольства скривила аскетическое лицо Дикса. Он хотел что-то сказать, но смолчал и, круто повернувшись, удалился в свой кабинет.

У большого письменного стола, приставленного вплотную к подоконнику, он сел в кресло и уставился в окно. Туманный взгляд его скользил по вершинам деревьев; рассеянные разрозненные мысли плыли хаотично, без видимой логики. Сообщение Кларсфельда его нисколько не радовало. "Выскочка. Для него запах - деталь, - недовольно размышлял Дикс.
– А на такой детали можно споткнуться на многие годы. Что стоит твой нервнопаралитический газ с запахом? Ровным счетом ничего".

Действие газа предназначалось на узкий круг людей, находящихся в закрытом помещении: в здании министерства обороны, генерального штаба, резиденции президента и премьера, в крупных воинских штабах. Этот газ лишает человека нормальной деятельности, парализует волю, притупляет разум, вызывает сонливость, апатию, безразличие.

Рассчитан он на роковой час "X". Работать над ним Кларсфельд начал еще до своего появления на Острове, в серьезную эффективность его, как оружия, Дикс не очень верил и потому не придавал ему особого значения. На этот раз подопытным кроликом был охранник Боб из команды Мариана Кочубинского. За две тысячи долларов он добровольно согласился принять "снотворное", действие которого, как убеждал его Кларсфельд, совершенно безопасно для жизни и безвредно.

Дикс невидяще смотрел в окно, а в мыслях перед ним всплывала торжествующая самодовольная улыбка Кларсфельда и надменное, высокомерное лицо Левитжера. Вчера у Дикса произошел острый разговор с шефом, разговор, который оставил на душе Дикса неприятный осадок. Речь шла об Америке и России, и Диксу вдруг изменили его выдержка и хладнокровие и он выплеснул на Левитжера добрую лохань давно накипевших в нем обиды, горечи и злости. Левитжер хвастливо разглагольствовал о могуществе США, о непобедимости американского солдата, который сделает с коммунистами то, что не сумели сделать немцы, доверившись нацизму своего фюрера. "Дойти до самых ворот Москвы, видеть в бинокль кремлевские звезды и потом позорно бежать…" - заносчиво язвил Левитжер, желая унизить старого нациста. Задетый за живое, Дикс отвечал сначала со сдержанным спокойствием, но с каждой фразой спокойствие ему изменяло, и в словах его под конец уже сочилась ядовитая желчь: "Вы не знаете русских, мистер Левитжер. Вы судите о них по карикатурам ваших пропагандистов. А я бы очень желал, чтоб вы познакомились с ними па поле брани. Они бы выбили из вас ковбойскую спесь. По-настоящему вас еще никто не бил, судьба вас миловала. Вы высадились в Европе, когда Германия была обескровлена, когда цвет ее армии переживал агонию поражения на Восточном фронте, и это спасло вас от разгрома на берегах Ла-Манша. А что же касается непобедимости американского солдата, то она была во всем блеске проявлена во Вьетнаме, где маленькая полудикая нация, к тому же плохо вооруженная, наголову разгромила вас. Вы бежали из Вьетнама с большим позором, чем мы от Москвы".

Так они обменялись комплиментами.

Дикс уже давно почувствовал, как уходит почва из-под ног, он даже однажды с горькой иронией над самим собой проворчал: "Живу, как на корабле во время шторма". Он не догадывался, что это еще не шторм, а только его начало, что буря где-то за горизонтом, но она приближается неотвратимо. Он был похож на крысу, выползшую из трюма на палубу в предчувствии беды. Все, что он делал и должен делать, его "работа", щедро оплачиваемая американцами, теперь для него теряла всякий интерес и смысл, ее заслонял трагический лик двух людей - никому неизвестного Хусто и полковника Штейнмана, повязанных общей судьбой. При мысли о них вставал, как неотвратимый рок, жестокий вопрос, который он только что задал Веземану: "Кто следующий?" В ответ на этот вопрос Макс пригласил встретиться, и Дикс охотно согласился. Сейчас, как никогда, он нуждался в общении с человеком, которому можно было бы излить если не всю душу, то хотя бы частицу ее. Здесь, на Острове, таким человеком для него оставался загадочный соотечественник Макс Веземан.

Не дождавшись конца рабочего дня, Дикс ушел домой. В густой шапке секвой пронзительно насвистывал черный дрозд. Резкий с надрывом голос птицы звучал тревожно и призывно, словно кого-то предупреждал о грозящей опасности. Дикс вскинул вверх голову, тщетно пытаясь увидеть певца в мохнатых дебрях дерева-великана, единственный экземпляр которого каким-то чудом сохранился на Острове. "Вымирающий вид хвойных, вроде мамонта, - подумал Дикс о реликтовом дереве, подобрав с земли опавшую ветку секвойи. Он растер пальцами длинные, сантиметров в двадцать иголки, понюхал. Они пахли обыкновенной сосной, может, несколько резче и гуще, и напомнили ему далекие годы юности, янтарный берег Восточной Пруссии с ее курортами, где в прибрежных соснах тоже водились черные дрозды, хотя свист их был не такой пронзительный. Почему-то подумал: "Секвойя - мамонт, сосна - слон". Неожиданная аналогия понравилась. С грустью решил, что и слоны, и сосны могут однажды навсегда исчезнуть с лица земли, и виной тому будет не ледниковый период, а безумство человека. "Человек - безумец. Это Левитжер и Кун, и Кларсфельд, и ты, доктор Дикс, да, да, ты вместе с ними", - назидательно шептал ему внутренний голос.

Наблюдательная, хорошо изучившая своего хозяина Эльза нисколько не удивилась появлению Дикса дома до конца рабочего дня - такое случалось часто, ее поразил внешний вид хозяина, не столько озабоченный, сколько растерянный и подавленный. На ее вопрос, не заболел ли он, Дикс раздраженно приказал разыскать конюха и велел оседлать Юпитера. Из всех видов спорта он предпочитал конный - верховая езда, прогулка на лошади с маузером на ремне через плечо была его давнишней страстью. В последнее время она приобретала для него новый смысл. Не имея возможности властвовать над людьми, проявляя при этом своенравие и жестокость, он обратил эту черту своего характера на лошадь.