Остров дьявола
Шрифт:
Не успела Эльза передать распоряжение конюху, как Дикс дал отбой, сказав, что прогулка сегодня отменяется: в окно он увидел Веземана, идущего к себе домой. Встреча с Максом теперь была для него важней всяких прогулок. Отмена прогулки еще больше удивила Эльзу и укрепила ее подозрение насчет психики хозяина.
Спустя полчаса Дикс сидел в гостиной Веземана, которому, как показалось Диксу, изменила его выдержка и хладнокровие: Макс был предельно напряжен и взволнован, должно быть в нем происходила какая-то внутренняя борьба перед принятием какого-то очень ответственного решения. Так думалось Диксу. Веземан задумал как можно естественней драматизировать их встречу и беседу, которую он начал такими словами:
– Дорогой доктор, вы знаете мое расположение к вам, поэтому я позволю себе, может, вопреки служебному долгу, быть с вами откровенным. Для вас не составляет секрета пренебрежение и высокомерие по отношению к вам, да и ко мне, Левитжера и компании. Вы это знаете. Вас терпят лишь только потому, что янки нужен ваш ум. Но их терпению наступает предел. Дело идет к развязке, трагической развязке. Я считаю
Он сделал паузу и отвел трагический скорбный взгляд в сторону. А Диксу казалось, что взволнованно-напряженный голос Макса все еще звучит туго натянутой струной. Он сосредоточенно и нетерпеливо ждал продолжения, интуитивно чувствовал, что сейчас последует что-то главное, основное, ради чего он пришел сюда. Макс молча нажал клавишу стоящего перед ним на столике магнитофона, и в тишине гостиной раздался голос Левитжера: "Между прочим, Вашингтон обеспокоен медлительностью с "А-777". В чем дело? Преднамеренно тянет или старик исчерпал себя? Как ты думаешь? Может дать ему отставку? Вы с Кларсфельдом сможете завершить работу с "А-777"?
– "Нет, он скрывает от нас технологию", - ответил голос Куна. "А если я прикажу ознакомить вас, ввести в курс дела?" - "Это только обозлит его, и он поступит наоборот. Нацист упрям и самолюбив".
– "Наплевать мне на его самолюбие. После того, как он закончит работу, его можно тоже… вслед за Хусто".
– "Не только можно, нужно, обязательно", - сказал Кун.
Макс нажал на клавишу, и в гостиной воцарилась зловещая тишина. На лице Дикса застыли растерянность и испуг, что совсем не привычным было для его самонадеянного нрава. Он сидел окаменело, как статуя, уставившись невидящим взглядом в дальний угол, и ни один мускул не дрогнул на его аскетическом лице. Макс выжидательно молчал. Он догадывался, что в душе Дикса и в мыслях происходит своего рода катаклизм, и не хотел мешать. Наконец Дикс, точно скинув с себя какой-то ненужный груз, встрепенулся и резко посмотрел на Веземана решительным взглядом, в котором отсутствовали сомнения и колебания.
– Спасибо, Макс. Я тронут твоим доверием, - глухо, с трудом выталкивая из пересохших уст слова, заговорил Дикс.
– Вообще-то я все это предвидел, по крайней мере, должен был предвидеть. Вероломные свиньи, мерзавцы, банда гангстеров, убийцы-мафиози. Впрочем… все логично и естественно: удар судьбы, заслуженный удар. Я заслужил, видно, лучшей участи я не достоин.
– Это вы напрасно: судьба здесь не при чем, - возразил Веземан. Но Дикс перебил его предупредительным жестом руки.
– Не надо, Макс. Я хочу быть с тобой откровенным. Пусть это будет ответом на твое доверие ко мне. Выслушай меня и не перебивай, наберись терпения. Все, что я тебе скажу, можешь считать исповедью преступника, которому нет прощения, но который сам осудил себя. Я страшный человек, подлый. На моей совести чудовищные преступления, за которые мне полагалась горькая чаша Нюрнберга. Но я, как и многие мои коллеги-соотечественники, не испил ее, ушел от возмездия. Не подумай, что раскаялся. О раскаянии у меня и мысли не было. Я оставался таким же порочным, каким был во время войны, потому что то, что я делал, я не считал пороком и преступлением. Я, как солдат, как и ты, исполнял свой долг. Я изобретал оружие смерти. Разве можно назвать преступником изобретателя артиллерийского снаряда, мины, бомбы? Они не убийцы. Как не убийцы и те, кто выстреливает снаряды и мины, сбрасывает бомбы. Они просто исполняют свой долг, только и всего. Война есть война… Убийцы же те, кто начинает войны. Но в последнее время ко мне все чаще подступали сомнения, и я в эти минуты смотрел на самого себя как бы со стороны, посторонним глазом. Вот умер Хусто. Умерщвлен, преднамеренно убит. Человек ничтожный, скот. Но он не был ни в чем виновен. Его жизнь понадобилась для эксперимента. Я лишил его жизни, не спрося его согласия. А ведь он тоже был человек, христианин… Поехал умирать Карл Штейнман. Я обрек его на смерть. То есть, мы: я, Кун, Кларсфельд, Левитжер. Мы - убийцы, сообщники. И вот я задаю себе вопрос: зачем мы их убили, во имя чего? Чтобы потом нашим оружием были убиты миллионы невинных. Зачем? Прежде, во время войны, когда я работал в лаборатории в Польше, передо мной не возникал этот вопрос: зачем? Я знал, зачем, знал, что я изобретаю оружие для своей армии, для моего отечества. Теперь же у меня нет отечества. Так зачем же это оружие, зачем невинные жертвы, во имя чего?.. На моих глазах, при моем содействии мой враг Кун убивает моего соотечественника, полковника. Где логика, смысл? Нет, это нелепость, бессмыслица, с которой я не могу мириться. И не потому, что завтра тем же оружием Кун убьет меня. И это будет справедливое возмездие, по крайней мере, логичное: убийство убийцы. Я наказан. Наказан самим собой. Но я не допущу, чтобы они привели в исполнение мой смертный приговор. Я сам вынес себе приговор и сам его приведу в исполнение. Быть может я искуплю хоть маленькую частицу своей большой вины. Надеюсь, ты не станешь мне мешать и не будешь задавать мне лишних вопросов. Ты должен верить мне, как я верю тебе. Я не знаю, кто ты есть на самом деле и кому ты служишь. Но сегодня, вот сию минуту, у нас о тобой общий враг. Ты их ненавидишь так же, как и я, всех этих кунов и левитжеров. У тебя, должно быть, о ними свои счеты, у меня - свои. Мы не станем друг другу мешать, не так ли?
Он смотрел на Макса доверительно, и теплый взгляд его выражал мольбу. Макс понимающе и сочувственно кивнул. Дикс продолжал:
– С точки зрения христианской морали в действиях нацизма были элементы преступности. Да, да, были действия, которые можно
– Да, конечно, - поддержал Макс.
– Их преступления чудовищней. Ведь они замышляют уничтожить все - цивилизацию, культуру. Они бездушны, жестоки, алчны - эти торгаши. Их идеал, их бог - деньги. Они зажгут всемирный пожар и сами в нем сгорят.
– Они надеются выжить, уцелеть, победить. Самообман, иллюзии, самообольщение. Нам это знакомо. Мы тоже в свое время питали подобные иллюзии и дорого заплатили. В сорок первом мы были самоуверенны, как и они сегодня.
Он замолчал, сцепил пальцы рук, задумался. Затем горькая ухмылка скользнула по его серому лицу и исчезла в уголках губ. Он легко поднялся, посмотрел на Макса в упор и сказал бодрым голосом человека, принявшего твердое решение:
– Еще раз спасибо, дорогой Макс. Я хочу еще до темна размяться на лошади. А то мой Юпитер разучится ходить.
– Доктор Дикс, у меня к вам есть небольшая просьба. Мы с Кэтрин решили соединить наши судьбы. С вашей легкой руки. Я говорю вам об этом первому и хотел бы пока что сохранить наше решение в тайне. В связи с этим Кэтрин нужно будет съездить на материк. Вы не будете возражать о ее поездке?
– Нет проблем, в любое время и на любой срок. Пожалуйста. Можете передать фрейлин Кэтрин мое согласие.
День прибытия на Остров высоких гостей Левитжер объявил нерабочим. Белоснежная яхта "Ноев ковчег" была еще в трех милях от берега, когда на пирс вышли встречающие во главе с Левитжером, который вел себя слишком возбужденно. Странная его нервозность передавалась Куну и Кларсфельду, к которым он поминутно обращался без всякой надобности, просто так, чтоб молчанием не выдавать своего волнения. Наблюдая за ним, Веземан недоумевал: в чем дело, куда подевалась самоуверенность единовластного хозяина Острова, почему такая парадность? Да и Левитжер ли хозяин? Может, настоящие хозяева и пожалуют сейчас в свои владения с инспекционной целью. Настроение натянутой торжественности передавалось и женщинам - Марго, Кэтрин и Мануэле, стоящим с букетами цветов позади мужчин. Одеты они были по-праздничному. Угрюмый Дикс держался особняком, молча похаживал по пирсу с видом мрачным и недовольным и дымил сигарой. Он не скрывал, а пожалуй даже афишировал свое раздражение по поводу торжественной встречи гостей. Кэтрин и Мануэла о чем-то весело шептались между собой, прикрывали улыбки букетами цветов, отчего Марго бросала на них осуждающие взгляды, но от словесных замечаний воздерживалась.
Торжественность встречи озадачивала Веземана, тем более, что он не знал, что за гости пожаловали, как не знал и цели их визита. Не знал и Дикс. На его вопрос Левитжер ответил кратко и уклончиво: "Мои друзья и ваши начальники". Что-то иронически-язвительное уловил Дикс в ответе Левитжера. Сейчас, глядя на приближающуюся яхту, Дикс почему-то подумал, что на ней, на этом "Ноевом ковчеге", он навсегда покинет Остров по приказу "его начальников", как язвительно выразился Левитжер. Но его это ничуть не беспокоило: он принял решение, и теперь вся мысль его была о том, как бы какое-нибудь непредвиденное обстоятельство не помешало ему исполнить, как он считал, свой последний долг. Помешать мог только Штейнман, но, к счастью, его нет. На Веземана он надеялся, ему он верил, тот не станет поперек дороги.
Яхта плавно прильнула к причалу лебяжьим бортом, на котором сверкали массивные золотые буквы "Ноев ковчег", вместо полосато-звездного флага США на корме развевался флаг Латинии - крупного государства Южной Америки. "Почему Латинии?" - с недоумением подумали одновременно Дикс и Веземан. Дело в том, что в Латинии на только что состоявшихся парламентских выборах победил блок левых партий. Президентом был избран известный публицист прогрессивных взглядов Хуан Гонсалес, не принадлежащий ни к какой партии, так называемый независимый. В правительство вошли, кроме коммунистов, социалисты, представители крестьянской партии и народно-демократического альянса. Поэтому появление яхты под флагом Латинии вызывало недоумение не только Дикса и Веземана, по и Куна с Кларсфельдом, которых Левитжер так же не счел нужным заранее проинформировать о составе высокой делегации.
Первым на берег сошел хозяин яхты восьмидесятилетний миллиардер Хаиме Аухер - костлявый, как мумия, с восковым окаменелым лицом и большими, навыкат, немигающими глазами. Одетый в терракотовый костюм и светлую широкополую шляпу ковбоя, с тростью в левой руке, он торжественно, как бы демонстрируя, нес свое высохшее тело, поддерживаемый молоденькой пышногрудой блондинкой, на смуглом лице которой играла хорошо отрепетированная бессмысленная улыбка, обнажавшая жемчуг зубов. За ними шествовал его зять Сол Шварцбергер - сенатор США, тучный крутолобый мужчина, подталкиваемый под локоть говорливым мохнатым апостолом, голова которого утопала в густой черной растительности, из-за которой воровато выглядывали такие же острые, как и у его старшего брата Хаиме, навыкат, глаза. Звали его Моше Аарон, - среди политических и религиозных кругов Тель-Авива он слыл влиятельным деятелем, хотя и не афишировал себя, предпочитая оставаться в тени. За ними шел с сияющим лицом молодой журналист из Франции Пьер Дуну - внук Моше Аарона. Всем своим видом он олицетворял торжество жизни, здоровый оптимизм, процветание и непоколебимую уверенность в завтрашнем дне. Последними ступили на берег родственники Генри Левитжера: его брат Стив Левитжер - натовский генерал, бритоголовый, круглолицый, полный, даже рыхловатый, и его племянник, известный в Латинской Америке писатель Пабло Мануэль, седовласый мужчина средних лет с лицом задумчивым и усталым.