Остров Инобыль. Роман-катастрофа
Шрифт:
«Ах ты, гимназистка!» — по-отечески думает старина. И дает.
— Собачка-то чья решилась на такого заводного?
— Да уж не из отряда космонавтов — это факт! — отвечает старина, сдерживая волнение, которое возникает в его крови при запахе керосина. — Дикая какая-то… — и, не удержавшись, добавляет: — В точности как ты, Домра…
3
Видел ли кто, как взрослые играют с детьми в «тю-тю»?
Ребенку показывают что-то яркое, а потом
Еще неделю назад он не думал о своих снах, не помнил их. Он считал, что ему ничего не снится. Нынче же, как пробудится, вспоминает утренние шепотки мамы, когда она по воскресеньям рассказывала отцу свой сон:
— И вижу бы, что тот лысый тому чучмеку говорит: «Где мое Гаянэ?..» Представляешь? «Где, — говорит, — мое Гаянэ?» И в лице так меняется… меняется… Смотрю: а это бы Федя Куликов, и кнут на плече… К чему бы?..
Старине не до кнута. И никому не расскажешь, не маленький.
Снится ему, что приезжает он в окружную прокуратуру к Антону Суверневу и входит в кабинет.
Столоначальник кивком головы приглашает присесть, и человек этот, вроде бы, и Антошка, но без определенных черт лица. Тогда старина Чугуновский начинает говорить:
— Звоню тебе, — говорит он, — в начале двенадцатого пополудни. А мне говорят: «Он зарыт в чеченских горах и награжден посмертно орденом Дружбы народов…» Что за шутки в серьезном государственном учреждении!
Антон правит под ногтями зубочисткой, и все внимание его приковано к этому процессу, даже нижняя челюсть выдалась вперед. Потом он ложится грудью на стол, подбирает челюсть и говорит:
— Не туда попамши, шнурок…
Так и говорит: «попамши». И добавляет:
— Ведь ты шнурок?
— Э-э… — недоумевает Чугуновский.
— Не экать!
— Ды-ык…
— Не дыкать! Говори, зачем пришел, мне пора ехать на процесс троцкистов!
«С чего я взял, что это Антон?» — думает старина Чугуновский, и его слова похожи на бекасиную дробь, с которой он вышел на медведя.
— Да… как же… ну?… Антон! Ты… Вы… Ваше благородие…
— Бей челом! — велит столоначальник и встает из-за бюро так резко, что с плеч его валится на пол камергерский мундир с шитьем.
«С чего я взял, что это Антон?» — думает старина Чугуновский.
И бекасиная дробь сыплется изо рта Чугуновского:
— Не воздвигни на мя бурю, батюшка! — говорит он, падая на колени и биясь лбом об пол — дум-дум-дум. Откуда эти незнакомые слова? «Не воздвигни на мя бурю…»
— Родиной торгуешь, барабанная шкура!
— Торгую турецкой кожей да текстилем, батюшка! Пашу, как карла земляная!..
— Ах, турецкими шкурами? — зримо успокаивается столоначальник. — Тогда заплати налоги и спи спокойно… Эй, чаю нам со стариной!.. Приговариваю тебя, старина, к расстрелу. А то повесить хотел… На кудрявой осине хотел
— Помилуй, батюшка, да за что?
— Как за что, милостивец! За горло… — отвечает тот, кого он, старина, называет батюшкой, как священника.
И как-то сразу, без суда и следствия, старину ведут на расстрел. Но он не верит, что умрет, пока горячо не ударило в сердце. «Все, блин! Вот те на!» — удивился старина и проснулся подавленным, разбитым, униженным и глубоко оскорбленным.
Он сознавал, что это сон, но обида на Сувернева не отпускала еще несколько минут.
До тех пор, пока в окна не постучали крупные капли дождя. Старина любил дождь и песни о дожде. Он справился с последствиями кошмара и вскоре уже тихонечко пел что-то. У него всегда был легкий характер прирожденного повесы…
За обедом, перед самым отъездом Анжелики, он не удержался все же и рассказал женке о своих хождениях в инобытие. И снова нашла коса на сноп овса.
— Да климакс у тебя, старина! — пояснила она с противной стороны стола противным докторским голосом. — Нормальный мужской климакс!
— Прие-е-ехали! — в сердцах рявкнул Валерий Игнатьевич и швырнул в раскрытое окно серебряную ложку так, что с вишни упали сочные ягоды и от испуга взвизгнула собачонка.
— Опять она, эта грязная мразь! — вспыхнул он фальшфейером и бросился к распахнутому окну.
Собачка, похожая на грязную хризантему, лежала на стриженом газоне и, умно поводя головой, рассматривала серебряную ложку. С таким видом, наверное, туземцы чужедальнего аула рассматривали бы летающую тарелку на крыше старой кошары.
— Ружье! — приказал он, отставив руку за спину наподобие подбитого крыла и хватая пятерней пустоту. Он намекал женке на обязанности второго номера в пулеметном расчете. Но она под номером первым имела свои расчеты.
— Выпей вот таблетку и успокойся! Я купила тебе таблетки через своих знакомых дилеров…
— Киллеров!.. — поправляет Чугуновский. — Их жевать или запивать?
— Они сами кого хочешь съедят! — женка не упускала возможности горько пошутить от сладкой жизни.
— Да я о колесах…
— Запей кипяченой водой, мой дорогой… И не провожай меня, солнышко, на вокзал. Отдыхай, рыбка…
Чугуновский проявил характер и не послушался — запил чудесную таблетку стаканом не воды, а водки. И уснул, уронив голову на стол из клееного клена.
4
Старый почтальон любил лесной мох, как морской человек, может быть, любит какую-нибудь особенную рябь на море.
Было ему едва за семьдесят. Он помнил, как конопатили таким мхом стены отчего сруба и как тепло было в доме зимой. Драгоценная зелень ласкала взор — в ребячливой душе старика оживало умиление. Насмотревшись на мох и понюхав его изумруд, он достал из казенной сумки свежие газеты и закурил из портсигара. Потом взглядом опытного чтеца стал скользить по столбцам, иногда давая глазам отдохнуть на бликах мягкого солнечного света, отражаемого ободами велосипедных колес.